Четыре дня в начале года тигра

В нижней палате законодатели ждали доклада комитета по делу Кабангбанга. Конгрессмен Абеледа и члены его комитета собрались в гостиной рядом со столовой, чтобы согласовать текст доклада. Конгрессмен Леонардо Перес в одиночестве засел там еще днем, пытаясь набросать доклад своего подкомитета по Кабангбангу. Когда прочие члены комитета присоединились к нему в гостиной, Перес со вздохом сказал журналистам: «А хорошо бы кто-нибудь написал пьесу «Филиппинец как политик». Заказали коньяк, но в столовой конгресса коньяк кончился что-то уж слишком рано. Официанты обещали, что на подходе новая партия коньяка. Пока же собравшиеся в гостиной удовлетворились виски.

За бокалами виски дело Кабангбанга как-то само собой выдохлось. Комиссия Абеледы явно не хотела принимать решения без дальнейших слушаний. Поговаривали об отстранении от участия в работе конгресса на два года, потом на пятнадцать месяцев. Насколько можно было судить, в тот вечер доклад и не собирались представлять конгрессу. Возбужденная толпа на галерее для публики ждала взрыва бомбы, а ее обезвредили и положили на полку.

В верхней палате сенаторы обсуждали, как бы и. с президентскими назначениями. Галерка давала а себе знать — там были отнюдь не безразличные, а чрезвычайно заинтересованные наблюдатели: сами назначаемые. Следовательно, сенат хотя бы отчасти играл на публику, когда он решил поддержать назначения: националистов подвигли к этому неожиданному шагу подбадривающие крики публики; те же весьма громко выражаемые чувства зрителей помешали либералам хоть как-то воспрепятствовать не медленному утверждению назначений. Итак, была проведена массовая конфирмация, началось выкликание имен назначенных, и затянулось это далеко за полночь. После каждого имени кто-нибудь на галерее, а то и целая группа сторонников, вскочив на ноги, подолгу орали от радости.

Но в последовавших затем дебатах о спорных президентских назначениях вспыхнули искры разногласий, которые позднее, ночью, когда сессия заработала вовсю, вызвали настоящий пожар.

Имя одного из назначенных, финансового чиновника в Давао, вызвало громогласное «Возражаю! сенатора Альмендраса. Обсуждение кандидатуры от дожили, потом, когда конгрессмен Крисолопо кончил читать список назначенных, снова вернулись к ней Сенатор Антонио произнес речь в защиту кандидата Как только он кончил говорить, Альмендрас попросил слова. Председательствующий дал слово «еще одному джентльмену из Давао». Альмендрас взорвался: «Здесь я единственный джентльмен из Давао! А сенатор Антонио, заявил Альмендрас, строго говоря — «джентльмен из Нуэва-Эсихи»: «Мы в Давао не признаем его нашим политическим лидером».

От этой соломинки вспыхнул огонь, который чуть не сжег Маркоса.

Огонь вспыхнул не сразу, потому что перерыв на ужин, тут же объявленный Маркосом, дал сенаторам время поостыть; хотя теперь-то ясно, что Антонио не пользовал перерыв не для того, чтобы остывать, а для того, чтобы медленно закипать. Что до галереи для зрителей, то там большое оживление вызвало прибытие миссис Маркос со стайкой японских манекенщиц — предстоял показ мод. Имельда Маркос была аристократически холодна в черно-белом одеянии: короткое белое платье с черными полосами на плечах, черный лиф, прикрытый белой блузой — как будто на ней черный шарф. Тянувшиеся за ней гуськом японские девицы разочаровали вытягивавших шею зрителей. Филиппинцы, чье понятие о красоте сформировано Голливудом и которым еще только предстоит понять эстетику интересного лица или выдающейся фигуры, решили, что среди японок нет ни одной красавицы; многие вслух удивлялись, как это столь невзрачные девицы могут быть манекенщицами. Продемонстрировав свои модели конгрессу и отправив японок в гостиницу, миссис Маркос снова появилась в сенате и уселась среди сенаторских жен. В отведенном для них первом ряду почетное место занимала донья Луисита Родригес — она оставалась там до финала, оказавшегося весьма бурным. Миссис Маркос исчезла из зала с озабоченным видом, когда началась свалка по вопросу о реорганизации, и больше не возвращалась.

Пробило десять часов, и сессию наконец-то объявили открытой. Ничто не указывало на то, что это была важная, ответственная сессия. Тоска словно накачивалась в зал кондиционерами. Абсентеисты, как обычно, отсутствовали: во время переклички между криками «здесь!» нередко воцарялось безотрадное молчание. Если это была гонка, борьба со временем, то в заезде участвовало только время, только оно боролось — но и его скоро заставили остановиться. Галерея уже поняла, что ничего захватывающего не произойдет — фейерверк отложен. Людям, шесть часов ждавшим взрыва, пришлось удовольствоваться рутинной сессией.

Кабангбангу предназначалось быть в ту ночь звездой, но Лаурель ухитрился испортить весь спектакль.