Четыре дня в начале года тигра

Бывший спикер спотыкался и заикался, задыхался и кренился набок, глотал и невнятно бормотал слова — и все же, несмотря на болезнь, он был чрезвычайно активен: он то и дело вскакивал, чтобы поставить под вопрос то или иное положение законопроекта, и увенчал спектакль чем-то вроде схватки с микрофоном. Он его не удержал, микрофон с грохотом упал и разбудил некоторых коллег Лауреля. «Nagwawala si Laurel!»[40] — смеялись на галерке. В конце концов ему помогли выйти из зала, a там отправили домой и уложили в постель. Без него зрелище стало еще скучнее. Временами казалось, что перерыв объявляется чуть ли не через минуту — кошмар какой-то. И действительно, когда на галерее решили, что еще один законодатель просит прервать обсуждение, публика так издевательски застонала, что тому пришлось спешно объяснить: он не просит прервать сессию, он просит перерыва только для своего комитета, чтобы дать им возможность изучить вопрос.

Кабангбанг тоже давал спектакль в ту ночь, но не на сцене, а за кулисами, в гостиной для законодателей. Без пиджака, со взъерошенными волосами, знаменитый конгрессмен дрожащим голосом объявил о своей признательности комитету Абеледы, о своем восхищении членами комитета, о своей вечной любви к ним. Нетвердо стоя на ногах, он даже провозгласил тост (к тому времени коньяк снова потек рекой) за президента Макапагала. «Не стану пить, — возразил конгрессмен Леонардо Перес, — потому что не хочу выглядеть лицемером. Я же знаю, что вы вовсе не хотите пить за Макапагала». Но Кабангбанг настаивал, не опуская бокал: «За президента — как бы его ни звали!»

В этот момент вошел спикер Вильяреаль. Кабангбанг бросился к нему, схватил его руки и низко склонился над ними. «Целую вашу руку, мистер спикер, — сказал он, — потому что я люблю вас, а люблю я вас потому, что вы любите справедливость! Я вас уважаю. Я восхищаюсь вами и готов умереть за вас! Спикер как-то сумел высвободиться и покинул гостиную. Кто-то засунул Кабангбанга в пиджак, и его сплавили в столовую.

Веселящаяся толпа провожала Кабангбанга, а конгрессмен Агедо Агбаяни орал: «Оппозиция всегда трезва, под градусом или не под градусом — все равно!»

Да, в ту ночь после sine die самым популярным латинизмом был in vino veritas[41]. Перебравшись из столовой в зал заседаний — а там, конечно, шел очередной перерыв, — можно было услышать, как конгрессмен Марселино Велосо без конца повторяет: «In vino veritas»; на этот раз афоризм получил вызвавшее смех толкование конгрессмена Доминадора Тана: «Верьте ему, когда он пьян, но не верьте, когда он трезв!»

На выходах из зала заседаний в коридорах отовсюду глазели часы, стрелки которых показывали четверть двенадцатого, хотя полночь давно миновала. От мрачных коридоров несло чертовщиной, казалось, что на часах не четверть двенадцатого, а «ваше время давно истекло».

В сенате начали работать тоже в десять, но дело безнадежно застопорилось спустя примерно час, когда приступили к обсуждению законопроекта об аграрной реформе. Сенаторы Манглапус и Толентино оба имели право высказаться первыми, потому что последнее обсуждение законопроекта прервали, как раз когда в его защиту выступал Манглапус, а Толентино возражал. Но прежде чем кто-либо из них получил возможность продолжить дискуссию, сенатор Антонио перешел точку кипения.

«Я прошу слова как высшей личной привилегии», — мрачно объявил джентльмен из Нуэва-Эсихи и Давао.

Маркос ответил, что председательствующий не может предоставить ему слово, поскольку обсуждается законопроект о земельной реформе и слово имеет сенатор, внесший законопроект. Тогда Антонио обратился к Манглапусу и Толентино: не позволят ли они ему сказать несколько слов? Толентино не возражал, Манглапус уступил место у микрофона. И вот так бомба в ту ночь разорвалась в сенате, а не в нижней палате.

«Моя вера в председателя этой палаты подорвана!» — провозгласил Антонио. Он лидер либералов и Давао, признанный лидер, и тем не менее его пытаются обойти в пользу сенатора-националиста в спорном вопросе о назначении финансового чиновника. Он просил поставить вопрос на голосование. Вместо этого Маркос объявил перерыв. Совершенно очевидно, что Маркос, будучи председателем комиссии по назначениям, сговорился с Альмендрасом заблокировать назначение.

«Я поднимаю этот вопрос, — зловеще заключил Антонио, — потому что хотел бы выяснить, нет ли среди нас других сенаторов, чья вера в руководство палатой поколеблена. Иными словами, я хотел бы внести предложение рассмотреть вопрос о реорганизации руководства сената».