Четыре фрейлины двора Людовика XIV

— Боже мой, да, — сказал смеясь Севинье, — это игрушки, которые мы купили, зайдя к продавцу прутьев, с мыслью, что они могут быть употреблены. Что вы оо этом думаете, господин Гаспар-Гектор де-Эспиньяк?

— Стойте, вы знаете имя этого господина.

— О! Господин знает также наше; мы старые знакомые… Не правда ли, господин де-Эспиньяк?

— Совершенная правда, — отвечал капитан.

— Тем лучше, — подхватил Ален, — мы тем скорее кончим; ну, сударь, защищайтесь.

Наши четыре особы были в переулке; Ален уже обнажил оружие, не беспокоясь о несоразмерности своей маленькой парадной шпаги с боевой шпагой этого тамбур-мажора.

Тот, наглый вид которого много изменился со времени прихода друзей его противника, бросал на них косые взгляды; он выдернул свою длинную рапиру с видимым колебанием.

Но, видя, что ему ничего более не говорили, он, в свою очередь, стал в позицию.

Внезапно, Шарль де-Севинье, поднимая своей палкой лезвия, готовые скреститься, сказал ему решительным голосом:

— Господин де-Эспиньяк, не будете ли вы столь добры извиниться пред нашим другом?

Гасконец взволновался, как бык, ужаленный слепнем.

— Mordious! извиниться! Sandis!.. Cadedis…

— Слушайте, — сказал Генрих де-Ротелин, — уступайте, поверьте мне, и мы с вами рассчитаемся — на этот раз.

— Позвольте, господа, — вступился Ален, — речь идет о серьезном деле; важные оскорбления были произнесены; я желаю драться, я буду драться.

— Господин д’Эспиньяк, — сказал Ротелин, — скажите же нашему другу, что с вами не дерутся.

— Cape di Dious! я докажу противное, — бранился гасконец, стараясь начать драку во второй раз.

Но оба свидетели заставили его взглядом опустить острый конец рапиры вниз.

— Умоляю вас, господа, — живо возразил Ален, — объясните мне все это.

— Это очень легко. Этот господин искал с тобой поссориться, не правда ли?

— О! что до этого касается, то я в том соглашаюсь, он затеял настоящую ссору немца.

— И он устроился таким образом, чтоб драться без свидетелей?

— Это опять правда, дело было бы уже покончено без вашего чудесного, но безвременного вмешательства.

— Ничего нет менее чудесного, милый друг; и ты сейчас сознаешься, что ничего нет более надлежащего. Господин этот — то, что мы называем… Как обозначают ваше ремесло в трактирах, господин д’Эспиньяк?

— Господа!.. Господа!.. это злоупотреблять…

— В Италии, в Венеции, это называется наёмный убийца, мне кажется?… Во Франции, люди плохо образованные, мы называем их забияками.

— Господин де-Севиньё, — вскричал Гасконец, по очереди делаясь желтым, зеленым, багровым и волнуясь на своих толстых ногах, — если б вы согласились со мной драться!..

— О! о! нет, господин д’Эспиньяк, по крайней мере, не на шпагах, разве только на этом, — сказал он, показывая на свою дубину.

— Нужды нет, господа, — возразил Ален, забияка он или нет, я обещался драться; этот человек меня оскорбил.

— Ну так он сейчас же извинится перед тобой, в чем тебе будет угодно, мой милый..! Неправда ли, господин Гаспар-Гектор?

— Ах! Боже мой, я не отказывался, именно…

— Слышишь, когда тебе это говорили!

— Постойте, — сказал бретонец, презрительно вкладывая свою шпагу в ножны, — что это за комедия? Я имею право это знать.

— Что касается до этого пункта, то этот господин один только может тебе дать сведения; а так как это очень услужливый господин, то он не откажется. Говорите же, сударь, я жду!

— Cape di-Dious! мне нечего говорить, и я не понимаю.

— Мы постараемся вам помочь. Ты должен знать, мой милый Ален, что у этого господина есть талант, это его способ употреблять свою длинную рапиру времен Генриха IV. Да, но у него только один способ; это известная уловка и известный удар ладонью, который, благодаря его ловкости, его росту и длине его шпаги, никогда не упускал ни одного противника, дерущегося с вязальной иглой вроде наших.

— Ах! только если бывают предупреждены, если уравнивают шпаги и удачу, то конечно; г. д’Эспиньяк, который дорожит своим существованием, становится самым кротким, самым услужливым, самым учтивым человеком… таким, как ты его видишь… не опасным для последнего турнира.

— Господа, — сказал гасконец, вкладывая свою рапиру в ножны, — меня оклеветали.

— Я достаточно знаю на этот счет, — сказал Ален, — но я желаю знать, кто вам дал поручение меня убить.

— О! многоуважаемый и дорогой господин, какое слово вы сказали?… Клянусь вам…

— Ну, говорите, или честным словом бретонца, я сломаю эту дубину о вашу спину!

Он схватил своей сильной рукой ту дубинку, которую держал Генрих де-Севиньё и принялся ею размахивать.

— Клянусь Распятьем, что я ничего не знаю! Я сейчас вам скажу, уважаемый сударь, как началось дело. Вчера вечером, вернувшись в меблированные комнаты, где я живу, трактирщик передал мне пакет, который принес один человек для меня, это была маленькая коробка, хорошо запечатанная, содержащая письмо и кошелек.

— Посмотрим письмо, — сказал Ален.

Гасконец вытащил из своего надгрудного мешка мелко сложенную бумагу, на которой три друга прочли строки, написанные почерком так переделанным, что могли сбить с толку даже глаз эксперта: