Четыре фрейлины двора Людовика XIV

Обыкновенно, кроме ярмарочных и базарных дней, там бывало мало народу, но в эту минуту, когда город оказался слишком мал, чтобы вместить наплыв посетителей, он был битком набит.

Хозяева и прислуга, остолбеневшие от небывалого числа посетителей, не знали кого слушать; в зале царила неописуемая суетня.

Незнакомец издали указал на это цыгану, который имел достоинство не смущаться ничем и ничему не удивлялся.

— Это здесь, — сказал он ему; — старайся держать себя прилично, почтительно, а в особенности избегай, в случае, если представится, узнать особу, которая делает честь тебя принимать.

— Хорошо! хорошо!.. Можно подумать, слушая вас, что здесь не знают хороших манер!

Затем, он выпрямился, подбоченясь с достоинством, которое его одеяние делало смешным.

Менее уверенный в его красивой наружности, его товарищ быстро снял его шляпу, надел ему свою, на плечи накинул большой плащ, который он нёс на руке, и который скрыл его лохмотья.

Одетый таким образом, он ввел его в трактир не возбудив ниьего внимания, ни подозрений домашних, и почти ощупью провел его к двери галереи первого этажа, которую он отпер имевшимся у него ключом.

Они взошли в очень простенькую переднюю, в которой, по-видимому, смотря по необходимости, ставили постель. на столе в середине комнаты, горела свеча, слабо освещая её.

Надо было, конечно, дорого заплатить, чтобы получить в независимое пользование этой квартирой в такое хлопотное время.

Другая дверь была в глубине. Незнакомец сделал ему знак подождать.

— Вероятно они находятся там, — сказал он ему, не возвышая голос. — Сядь, я пойду предупредить своего хозяина.

— Хорошо, — ответил ему человек на костылях, взяв преспокойно стул, — я подожду, не церемоньтесь, мне некуда спешить.

— В последний раз я тебе советую держать себя почтительно, скромно и с полной покорностью…

— А! хорошо, это понятно, раз заплачено. Его сопроводитель решился два или три раза постучать в дверь.

Невидимая рука открыла её почти тотчас; он вошёл и почти тотчас вернулся.

— Взойди, — сказал он ему, тебя хотят принять. Он втолкнул нищего в комнату, закрыл дверь, и в свою очередь сел в переднюю, которую он, кажется, охранял.

Глава тридцать первая

Наглый негодяй. — Таинственная дама. — Удивительная история.

Комната, в которую вошёл бродяга, была освещена не лучше первой. Единственным освещением была свеча; вместо того, чтоб находиться хотя среди комнаты, она стояла на маленьком столике, на котором находились чернильница и стопка бумаги, в самом отдалённом углу.

Было ли это рассчитано или нет, в комнате, которая была довольно велика, с высоким потолком, и темная тяжелая мебель которой перехватывала свет, царствовал полумрак, к которому глаз должен был привыкнуть.

Бродяга, по нужде слепой, и заслуженный ночной праздношатающийся, скоро осмотрелся.

Он остановился, сделал два шага, и устремлял свой инквизиторский взор кругом себя, то на постель под черным балдахином, то на маленький освещенный столик.

— Подойди! — сказал женский голос.

Он увидал тогда сидевшую в кресле, к нему почти спиной, на одном конце этого стола женщину, которая, вероятно, писала, когда ей доложили о его приходе.

Несмотря на полумрак и защиту кресла, она была, окутана большим чепцом, скрывавшим её черты.

— Я к вашим услугам, сударыня, — сказал он, — подвигаясь на средину комнаты.

— Еще, ближе, — сказала дама; — то, что я должна тебе сказать, не может быть сказано громко.

Он сделал два больших шага и почти прикасался к спинке кресла.

— Хорошо, стой там.

Он остановился недвижим, как автомат.

Дама продолжала, не оборачиваясь и, в свою очередь, не сделав ни одного движения, чтобы хотя сколько-нибудь увидеть его лицо:

— Я хочу раз сказать тебе историю.

Циническая улыбка скользнула по странному лицу нищего, но он не двинулся.

— Ты меня слушаешь?

— Со вниманием и благоговением, сударыня!

— Жил да был, я говорю о последних годах, на галерах в Бресте один опасный каторжник. Его звали Пьер Кольфа. Это был пожилой человек, родившийся в горах Руерга, геркулес по силе, дикарь по грубости. Его боялись даже сторожа. Ему должны были надеть кованные кандалы, заклёпанные особо, вдвое тяжелее других, и раз пять он чуть не избегал этого опасными средствами, в которых всякий другой лишился бы жизни или изуродовался бы. Его товарищи испытывали к нему суеверное благоговение, божились только им, советовались с ним и повиновались ему, как дети учителю. Он многих спас в несчастиях на море и во время пожаров, и создал себе во время ссор и драк, часто случавшихся между ними, настоящую судебную власть.

За то, что он был приговорен пожизненно, он славился перед товарищами: это произошло после того, как он умертвил лесника во время охоты, потому что до пребывания в остроге, он с редкой смелостью охотился на чужой земле.

— Умертвил!.. скажете тоже!.. — пробормотал цыган в бороду, — Положим, бедняга был убит.