Четыре крыла Земли

Тогда в Шхеме... В темной зале даже днем горели факелы, и вечный запах сырости не заглушался никакими доморощенными благовониями, то есть попросту высушенными травами, которые сжигались в печке и на жаровне. Весь день с грубо обработанных балок потолка срывались холодные капли. В любое время то на полу, то на стене можно было обнаружить слизняка длиной с палец или его след, протянувшийся блестящей лентой. Может быть, если бы сюда ворвался с кнутом в руках какой-нибудь стражник вроде тех, что похитили ее, и начал изрыгать богохульства и сквернословия, было бы легче. Вместо стражника, однако, бесшумно появлялась молодая красавица в домотканом, но весьма искусно выкроенном шерстяном платье, в платке, выглядящем, как чехол для волос, собранных в узел, дабы ничто не мешало любоваться ее ярко очерченными чертами лица. Обуви на ней, как и на Дине, не было, но, казалось, она не чувствовала исходящего от каменных плит ледяного холода, из-за которого Дине приходилось целыми днями сидеть на овечьей шкуре или на кургузом ковре, ибо любая попытка подойти к окну или отправиться в прохладное место превращалась в мучение.

– Мир тебе, Дина! – всякий раз произносила красавица, очевидно, занимавшая во дворце принца Шхема место домоправительницы. – Да возрадуешься ты вновь взошедшему солнцу, о возлюбленная супруга возлюбленного принца нашего!

При этом она улыбалась, обнажая ряд изумительных зубов.

– Я не супруга вашему принцу, – всякий раз с ненавистью отвечала Дина, – а взошедшему солнцу смогу обрадоваться лишь когда буду смотреть на него из-под откинутого полога шатра моего отца, а не сквозь эти пробоины в стене, которые вы называете окнами.

Домоправительница ничуть не смущалась и так, будто Дина в ответ сердечно ее поприветствовала, начинала делиться с ней радостными новостями. Две недели назад, когда княжеский сын надругался над ней, и Дина, умирая от отвращения к нему и к себе, мечтала лишь о том, чтобы вырваться отсюда, вновь увидеть своих близких и там, среди шерстяных стен родных шатров, забыть об объятиях этого чудовища, именно тогда домоправительница радостно сообщила, что возлюбленный народом Шхем, принц Шхема, публично выразил желание просить у Яакова, отца Дины, руки девушки. При мысли о том, что ужас, через который она прошла, может повториться, а то и стать повседневностью, ее вытошнило прямо на расписной эламский коврик. В тот же день она пыталась бежать, но безуспешно – заблудилась в анфиладе комнат. А вечером пришел Шхем, и вновь начались истязания. Когда он захрапел – огромный, волосатый, омерзительный, – она, глотая слезы, решила взять себя в руки и поискать выход из создавшегося положения. Все равно ни о каком сне и помыслить нельзя было. Утром, когда волосатое ушло, а явилась улыбчивая домоправительница, Дина тоже улыбнулась в ответ и сделала вид, что заинтересовалась красивым золотым кольцом, торчащим у той в носу. Кольцо действительно было на редкость изящным. Судя по орнаменту нарезки, его привезли из Сеира. В прежнее время оно бы без сомнения произвело на девушку впечатление. Но сейчас...

Обманутая и обрадованная переменой в Динином настроении домоправительница чуть было с мясом не вырвала кольцо из своего носа, чтобы вдеть в Динин. Затем стащила с себя цепочки, ручные и ножные браслеты, камеи и стала надевать на пленницу. Та изобразила безмерное счастье, и окрыленная домоправительница бросилась к принцу сообщать, что укрощение дикой дочери горных пастбищ, слава богам, началось. Вечером Дина была осыпана ожерельями, брошами, серьгами, перстнями, браслетами – золотыми, серебряными, сверкающими. Далее, она возложила надежды на служанку, которая ежедневно являлась, чтобы убрать в помещении, а также отмыть следы сырости со стен и углов. К несчастью, словно чувствуя подвох, домоправительница, и без того считавшая своим долгом как можно больше времени проводить с пленницей, изводя ее бесконечными разговорами о прекрасном городе Шхеме и прекрасном принце с тем же именем, неусыпно бдила, когда с тою рядом находился кто-нибудь еще, будь то служанка Адина, присланные Хамором певцы или танцовщицы, чьи бурные пляски теперь внушали Дине не восторг, как в тот злополучный вечер, а острое чувство брезгливости.