Четыре сокровища неба

Другие не находят и таких слов. Один пожилой мужчина велит перестать пялиться на него, называет меня желтым варваром. Маленькая девочка указывает на меня пальцем и спрашивает отца, почему я так выгляжу. Мальчик ненамного младше меня хихикает и делает разные жесты. Другая женщина отступает и зовет своего мужа, который прибегает, угрожая арестовать меня за разговор с его женой. Это напоминает мне о том, как мужчины смотрели на нас у госпожи Ли – как будто мы были чем-то совершенно чуждым и потому ужасающим. В борделе они сокрушали этот страх, сокрушая нас. Я не очень уверена, что они сделают тут, но начинаю понимать, что в этом месте под названием Айдахо, которое называют Западом, быть китайцем – это что-то вроде болезни. Кажется, почти через день заходит кто-нибудь из людей шерифа и требует показать наши документы. Я передаю пожелтевший листок, который забрала у Сэмюэла – теперь это самое ценное, что у меня есть. Как и хозяин гостиницы в Сан-Франциско в ночь моего побега, люди шерифа не видят разницы между мной и мальчиком, чье фото вклеено в удостоверение личности. Они видят лишь китайца.

Больше, чем когда-либо прежде, я очень хорошо осознаю, кто я. Пространство между моими глазами и носом, носом и губами, губами и подбородком может быть чем-то, что делает меня другой, даже неполноценной. Если бы родители могли увидеть меня, они бы засмеялись. «Почему ты думаешь, что ты какая-то особенная?» – спросили бы они. Но здесь я и правда особенная. Это белые люди делают меня такой. Иначе зачем бы они расступались, когда я прохожу мимо, или избегали смотреть мне в глаза, или шептали себе под нос что-то, чего я не могу расслышать? Мое тело покрыто слогами другого языка, обернуто свитком царства, которое существовало задолго до них и будет существовать еще долго после их ухода. Я то, чего они не могут понять. Я то, чего они боятся. Все мы.

Тем не менее, несмотря на нашу китайскую болезнь, клиентов становится больше. Наши цены слишком хороши, чтобы от них отказываться. Они настороженно ходят по магазину, прячась между полками, одним глазом поглядывая на товар, а другим высматривая тех, кто мог бы их узнать, кто мог бы спросить, почему это они покупают мыло в магазине косоглазых, когда на этой же улице есть прекрасный американский магазин. Когда они расплачиваются, то не разговаривают, лишь бросают монеты на прилавок, прежде чем уйти, втянув голову в плечи.

В один из поздних мартовских дней, когда температура поднимается и солнце светит в наши окна, я наблюдаю, как у магазина собирается группа людей. Утро раннее, и мы еще не открылись, поэтому я машу рукой и указываю на табличку «закрыто» на двери.

Мои взмахи остаются без ответа.

Вместо этого они толпятся перед входом в магазин. Мне кажется, я узнаю некоторых: белого мужчину, который каждый день проходит мимо, но никогда не заходит в магазин и заглядывает внутрь, как будто может поджечь его одним лишь взглядом; белая женщина, которую я иногда вижу в кулинарии; светловолосый мужчина, который однажды зашел внутрь, просто чтобы сказать нам, что он никогда ничего не станет у нас покупать. И множество других, которых я не узнаю, но выражение их глаз дает понять, что достаточно знать только одного, чтобы узнать их всех.

В руках у них таблички с буквами, нарисованными крупным черным шрифтом. «Мерзкая раса» – говорится на одной из них. «Недомерки» – гласит другая. «Варвары». «Узкоглазые». «Китаезы».

Я все еще пытаюсь понять, что означают эти таблички, когда группа начинает кричать. Начинается с одного голоса, ломкого и холодного. Затем присоединяется еще один, на этот раз резкий и гнусавый, затем еще один, гулкий и яростный, потом еще и еще, пока они не становятся уже не отдельными голосами, а целым ревом. На моих глазах они превращаются из людей в один силуэт с шеями, руками и ногами, и один-единственный голос, ужасный голос, который звучит, как поезд во время торможения.

«Китайцы должны свалить, – скандирует голос. – Должны свалить, должны свалить, китайцы должны свалить!» Один из белых мужчин впереди толпы делает шаг вперед и прижимается лицом к окну, скаля зубы. Я вижу два клыка цвета свиных внутренностей. Он вытягивает губы так, чтобы они касались стекла, между зубами блестит слюна. Его веки раздвигаются, обнажая тонкие малиновые узоры на белках глаз. Когда он замечает, что я смотрю на него, то отступает назад и плюет мне в лицо. Слюна ударяется о стекло и скользит вниз, но я все равно вздрагиваю. Толпа аплодирует.

И тогда все становится на свои места. Эти таблички – они про нас. Эти крики обращены к нам. Эта толпа здесь из-за нас. Нам прибегает в магазин из подсобки, услышав выкрики, разбивающиеся о наши большие стеклянные окна.

– Мы закрыты, – сперва говорит он мне. Затем его взгляд скользит по толпе снаружи, по буквам на таблички, и его голос пропадает.

– Они просто пришли, – я понимаю, что кричу.