Четыре встречи

Марина отправилась в следующий подъезд, к Соне. Соня ужаснулась, увидев подругу: взъерошенная, дрожит, взгляд безумный, стоит, молчит, будто язык проглотила; за-вела подругу на кухню, маму позвала. Та только руками всплеснула: «Деточка, что?! Что случилось? Дома-то бы-ла?» Услышав слово «дом», Марина вздрогнула всем телом и разревелась, а Соня с мамой, с трудом сквозь всхлипыва-ния различая слова, выслушали странную историю, напои-ли Марину какими-то каплями, уложили на Сонечкин ди-ван и разделились. Соня осталась при подруге, а ее мама, возмущенная и рассерженная, наспех одевшись и ничего  не объясняя девочкам, ушла.

Отупение, охватившее ум и душу Марины долго     не отступало. Сколько-то дней она жила у Сони, потом,      в сопровождении подруги, ее мамы и каких-то мужчин, отправилась на Васильевский остров, ходила по конторам, подписывала бумаги, искала нужный дом, кваритру, прове-ряла ключи, прощалась с провожатыми, и наконец, остав-шись одна в темной, похожей на чулан, комнатушке, улеглась в углу на кусок поролона с красным шелковистым покрыва-лом (еще раз спасибо Соне с мамой), свернулась в клубок, как могла прикрыла ноги тем же покрывалом, больше-то нечем, и замерла. Думать не было сил, плакать не было слез, и не заснуть – холодно. Так, в глухом забытьи всю ночь и провалялась. На следующий день на дежурство опоздала, – часов-то нет. На работу пришла, а там новость: уволиться попросили. Денег на зарплаты не хватало, сани-тарок сокращали, оставляли или очень квалифицированных, или хорошо приспособленных к материальной изнанке жизни. Марина ни к тем, ни к другим не относилась. Как говорится, – ничего личного, без обид.

Она и не обиделась. Наоборот, даже вроде успокои-лась, будто правильность какую-то подметила: уж ничего – так ничего, такое «ничего», чтоб если и захочешь уцепить-ся, – не за что было. Одежду б и ту отдала, да в психушку забрать могут! А может, и правильно, – в психушку-то?     С нервами уже лежала, может, – с головой пора? Чего-то  не понимает эта голова, не додумывает. Сколько раз ловила себя на том, что для матери чем угодно пожертвовала бы,   а представился случай, и ой! как себя жалко. Но стоило Марине очутиться в темной комнатушке, – пыл самоуничи-жения утих. Забившись в угол и кое-как завернувшись         в просыревшее покрывало, она погрузилась в бездумную, бездушную неподвижность. «На Васильевский остров я приду умирать, – крутилось в голове. – Умирать... Оно бы, может, и лучше, логичнее было бы...»

Предыдущая ее жизнь была осмыслена любовью     к матери, старанием разбудить тепло в сердце Варвары Владимировны, которой, вообще говоря, как-то не случа-лось отогреться с людьми. Красивая, – с зелеными колдов-скими глазами, с мраморно гладкой кожей, с точеными тонкими чертами лица, с выразительными ярко-красными губами, – темпераментная, она восхищала, восторгала и сама легко очаровывалась, но потом, вдруг, в секунду,  разуверялась, развенчивала, изобличала, мстила за разру-шение собственных иллюзий, никому не прощая своих разочарований. Постоянных подруг у нее не было, так... очаруются, напьются эмоций да разойдутся. Теплых, ду-шевных отношений даже с Анной Ивановной не сложи-лось. Вот и мечтала Марина по-детски, по-дочернему ото-греть материнскую душу, а не смогла. И теперь все каза-лось бессмысленным: и старания, и надежды, и сама Марина.

                                                 ***

Сколько ж в проклятой человеческой природе живу-чести, что и понимаешь свою бессмысленность, до конца, абсолютно понимаешь, – а сердце бьется, кровь пульсиру-ет, легкие дышат. Говорят, йоги умеют жизнь в себе останав-ливать. А еще говорил кто-то, что мысли и чувства          «до глубины души материальны» и любое желание вопло-тить можно, если правильными чувствами его чувствовать. «Представь себе, как жизнь покидает тело, внимательно, каждой клеточкой прочувствуй, как все замедляется, слабе-ет, отказывается... Как следует представь...» – учила себя Марина, и однажды легла спать, чтоб уже не проснуться. Может, и стало бы это последним решением в ее жизни, если бы ни сон.