Четыре встречи

– то-то, что умирать. Поцелованные Богом часто пророчествуют, не замечая того, и не каждому эти проро-чества понятны, и не на всех сбываются. На Марине сбы-лось: жить ей, действительно, не хотелось. И дело было не в том, что выросшая в отдельной квартире, она вдруг оказалась в комнате в коммуналке, в ком-муналке «лихих» девяностых. (Ах где вы, любимые совет-ским кино, «муравейники» пятидесятых-шестидесятых!) Не в угрюмости нового жилья. Окна, обращенные во двор-колодец, вернее, прямо на помойку, не знали ни солн-ца, ни зелени, ни простора, – только чужие, вечно зашто-ренные окна напротив и сумрак, сумрак, сумрак. Не в сырости и всепроникающей безбытности. Деревянный пол, искореженный влажностью и сквозняка-ми, почернел, местами пошел плесенью. На него крошкой, кусками, бетонным распадом сползали проволгшие стены. И словно застывший в воздухе, отделенный от стен щеля-ми и дырами, угрожающе нависал над головой потолок, го-товый однажды обрушится на голову входящего и вонзить-ся в него торчащими крючьями арматурин, чтобы погло-тить, подобно акуле. Подобно акуле с гнилыми зубами. И даже не в обрушившейся вдруг нищете.

Дело в том, что как ни утверждалась Мрыська в до-черних чувствах, как ни укреплялась в надежде, что Варва-ра Владимировна однажды заметит эти самые чувства, как ни положила себе защищать, если не близость, то хотя бы самую возможность близости с матушкой, – об одном забыла: мать, как любой другой человек, и путь, и попут-чиков сама выбирать вольна. Захотелось ей новой жизни, жизни мыслителя и литератора в стороне от цивилизации, в особняке-имении. Чем не мечта? Вот беседка, зеленью увитая, вот круглый стол уставлен-украшен, а снаружи дождик сыплет, сирень клубится... И она, – фигурка точеная, осанка царственная, на изящных плечиках шаль тяжелая с бахромой, – письмо пишет или с известными людьми о высоком беседует. Жур-налисты прознают, репортеры понаедут, уже слышались ей восхищенные шепоты знакомых: «неужто наша Барбарá?» И никто-никто ее, Варвару Владимировну, раздражать      не будет (Мрыська сама тут как-нибудь! Молодая, ушлая, – что с ней станется?) Ради такой жизни и квартиры не жаль. Анны Ивановны, единственной, умевшей обуздать характер дочери, в живых уже не было. С Мариной догова-риваться – только медлить, да и поймет ли: глазами лупать начнет, неровен час, за матерью увяжется. Вот и пришлось Варваре Владимировне действовать быстро, тихо, иногда   себе в убыток: элитную квартиру в историческом центре  по дешевке отдать, риэлтору с лишком заплатить (за ско-рость и чтобы разборки с Мариной на себя взял), – но уж деньги от сделки Варвара Владимировна себе все взяла, чтоб на дом-особняк, на BMW цвета металлик, да мало ли    на что с лихвою хватило и никакие мелочи от прекрасной мечты отвлечь не могли. Подгадала день и время отъезда, чтоб дочери дома не было. Проследила, чтоб рабочие      все-все от мебельной стенки до карандашных обломков       в фуры загрузили, и отправилась к новой жизни на только что купленной машине в сопровождении кавалькады грузовиков.

                                            ***

Вернувшись с дежурства... (Последние месяцы Марина работала санитаркой в ближайшей к дому больни-це. Устроилась туда, чтоб поближе к бабушке быть. Врачи тогда одно советовали: готовиться к неизбежному, но в по-мощи не отказывали. Когда совсем плохо становилось, Анну  Ивановну к себе забирали, капельницы какие-то ставили, подбадривали как могли, любили ее. И Марине спокойнее было, только вот беготни больше становилось. И в больнице надо было помочь, и маму – она ж как ребенок малый – покормить, выслушать, успокоить. Из-за этой беготни и прежнюю работу с институтом оставила, в сани-тарки пошла. А как бабушку похоронили, не захотела сво-их «подопечных» без пригляда оставлять. Одних выписы-вали, других принимали, а она так и продолжала работать.)  ...вернувшись с дежурства и обнаружив дома незнакомых людей, объявивших себя новыми законными хозяевами, Ма-рина не сразу поняла, что происходит. Ей показывали до-кументы, копии с печатями, трясли паспортами, объясняли что-то на плохом русском, куда-то звонили, протягивали телефонную трубку, кто-то назначал встречу, но зачем, – Марина плохо соображала. Она водила потерянным взгля-дом по прихожей, видела знакомые двери, обои, которые так долго выбирала бабушка, инкрустированный паркет, чужое зеркало... Да, мебель можно поменять, и адрес – можно, даже поссориться на время с друзьями, даже с Соней, – можно,  но как вырвать из жизни прошлое? из сердца – детство? плохое, хорошее – неважно. Как ОБЕЗ – («смерть/-смер-тить», а «жизнь»?) – ЖИЗНИТЬ себя? Какими бы сложны-ми ни были ее отношения с матушкой, Марина в своей вер-ности все надеялась... ждала... – ведь любовь одолевает все.  А нелюбовь? Не вражда, нет, – а именно нелюбовь? Она равнодушна, и ей, нелюбви, дела нет до тебя и твоей жиз-ни. Явишься к ней на порог, – посмотрит мутным взглядом, и дверь перед носом захлопнет, – иди куда хочешь.