Чезар

Морг находился во дворе городской больницы № 1. Толпа собиралась в тени кустов у безликого здания, отделанного бежевым сайдингом. Люди были в основном простые: одноклассники умершего, знакомые детства, соседки по старой квартире на Сони Кривой, бывшие коллеги-полицейские и сотрудники управления МВД: все те, кого оповестили по телефону или кто узнал почти случайно. Некоторые держали венки или гвоздики, другие же пришли просто так, по случаю, выкроив время в садовых и ремонтных делах. Людей было много, и двигало ими не только сочувствие, но и любопытство, ведь убийство было громким, а версии расходились: кто-то говорил, что убитого ликвидировали в разборке между «Чезаром» и дягилевскими, другие же настаивали, что это дело рук сарматского агента.

Многие давно не видели покойного и не очень знали, чем он занимался в последние годы, а к его «чезаровскому» прошлом испытывали, скорее, неприязнь. Но раз уж человек умер и не просто умер, а был убит, к нему проникались невольным сочувствием и старались отыскать в общей биографии что-нибудь хорошее, о чём уместно перекинуться парой слов с другими провожающими. Но разговоры о самом Шелехове не клеились: собравшиеся знали его в разные периоды жизни, поэтому рассказы стопорились, и люди переключались на обсуждение погоды, бюджета или говорили о способах ремонта водяной помпы в саду. Кто-то пытался строить версии: предполагали даже, что покойного устранили силы, стоящие за Эдуардом Самушкиным в качестве мести за его гибель, но что это были за силы, никто точно не знал. Помимо дягилевских называлась радикальная ячейка «зелёных», некая секта язычников-праноедов и даже агенты ЦРУ.

В половине первого со стороны Свердловского проспекта вывернуло несколько больших чёрных машин, за ними — пять одинаковых белых автобусов, позади — разномастные легковушки. При въезде на улицу Карла Либкнехта они сбавили ход и теперь их качение было заметно только по узору отражений на лобовых стёклах, где плыли кроны тополей и узорчатые края облаков.

Ведущая машины вырвалась вперёд, причалила к шлагбауму, водитель что-то сообщил охраннику, шлагбаум подскочил вверх и закачался, как солдат, слишком ретиво исполнивший команду «Смирно!». Внедорожник просунулся на территорию больницы и съехал в сторону, пропуская вереницу машин.

Люди, ожидавшие на улице, потянулись следом. Среди них был заметен усатый человек в жилетке с фотоаппаратом, явно журналист.

Машины заняли всю парковку возле старого корпуса с круглым, похожим на колонну корпусом и высокими окнами. Рядом располагалась церквушка с синими крышами, к которой никто не решался подходить, словно она была очерчена невидимым защитным куполом. Толпа неосознанно выстроилась почтительным полукругом, и возникла тревожная пауза, разбавленная разговорами, то подобающе тихими, то резкими, деловыми — кто-то отвечал по телефону. Среди толпы сновали хорошо одетые молодые люди в пиджаках, с переговорными устройствами за ушами, один из которых проворно подскочил к чёрному внедорожнику и почтительно открыл дверь.

Рыкованов вышел в сопровождении заместителя и Подгорнова. Он решительно прорезал толпу и устремился к церкви, проткнув невидимый силовой купол и позволив толпе хлынуть в эту прореху. Сбоку от него шагал Пикулев, который в окружении людей терялся из-за своего малого роста. Он и его телохранитель сопровождали крупную женщину лет шестидесяти, одетую в чёрное платье, чёрный платок и стрекозиные очки, мать покойного. Она держала платок у самого рта, размазывая по подбородку глухую бордовую помаду.

У входа в церковь к ней подошла другая женщина, молодая, про которую говорили, будто она прожила с усопшим много лет, хотя перед смертью бросила его, сбежав с любовником. На неё глядели с нескрываемым любопытством, гадая, чувствует ли она вину. Её лицо было неподвижным, а круглые тёмные очки лишь подчёркивали красоту и бледность.

Внутри церкви было душно и пахло ладаном. Когда люди заполнили все свободные пространства, стало ещё и жарко. Все пытались вести себя как можно тише, но шорканье ног, кашель, гортанные голоса, звуки телефонных сообщений и всхлипывания создавали шум прибоя, который усиливался сводами церкви. Послышался плач, и его с готовностью поддержали ещё несколько сдержанных, рыдающих голосов.

Усопший лежал в роскошном лакированном гробу, не похожий на себя, одутловатый, как утопленник. Его скулы, нос и лоб неестественно выпирали, а щёки наоборот ввалились, будто восковая скульптура поплыла на жаре. Залёгшие на его лице тени старили его.

— Как хорошо сделали… — проговорил влажный женский голос. — Такое умиротворённое лицо.

— Да, будто спит, — согласился другой голос.

Они давно не видели усопшего и думали, что ему на десять лет больше.