Чезар

Первое время после его бегства образ Иваныча был наполнен героизмом. Он стойко переносил отшельничество, многое умел, ещё большему научился здесь, в лесу. Он оставался немногословен, но не чурался людей, планируя вернуться к прежней жизни. Уединение добавило ему недостающих черт характера, мудрости или взвешенности. Он словно понимал куда больше нас, растлённых городской суетой.

Мы виделись редко, поэтому я хорошо замечал происходящие в нём перемены. В одну из поездок я увидел другого Иваныча, который вдруг утратил связь с собой прежним. Я вдруг понял, что его молчание и странные фразы идут не от мудрости, а от деградации речи, от прогрессирующей социофобии.

Считается, что человек, живущий на природе, в одиночестве, становится мудрее, дальновиднее, тоньше. Может быть, у кого-то действительно открываются чакры, если срок отшельничества невелик, человек проводит его в молитвах и не отлучён от общества. Но Иваныч как будто покорился лесу и отдал себя во власть той звериной натуре, которая помогала ему выживать одному. Он выпустил её на свободу. Эта натура не была агрессивной: как и любой дикий зверь, она, скорее, чуралась людей, чем видела в них жертву или врага. Этот старик появился не путём трансформации прежнего Иваныча, он как бы заместил себя им. Я не удивился бы, узнав, что у них разные ДНК.

— Иваныч, узнаешь? — спросил я.

Он промолчал, но ответ читался на лице: я понимал его, как хозяин чувствует настроение пса. У него не было напряжения в холке. Стамеска, которую он держал в руках, не целилась мне в живот. Всё нормально.

Иваныч теперь воспринимал людей некими явлениями природы, которые стоит принимать во внимание и только. Он не говорил с дождём, хотя чувствовал его приближение и знал о дожде всё. Также он не видел смысла тратить слов на нас.

Он едва заметно кивнул, вонзил стамеску в угол сарая и принялся сортировать дрова.

— Со мной ещё двое, надёжные ребята, не переживай, — заговорил я, кивая в сторону молодёжи.

Иваныч глянул лишь мельком. Я продолжал:

— Я свои вещи заберу, мы переночуем, и они уедут утром. А я перекантуюсь дня три. Ты извини, что внезапно.

Странно было извиняться: Иваныч всё равно не понимал человеческой этики, да у меня и не было способа предупредить его.

Лис и Кэрол приблизились, Иваныч прошёлся по ним взглядом, мотнул головой, будто отгонял видения, прижал поленья к груди и скрылся в землянке. Из её трубы повалил дым: сначала прозрачный, потом сизый. Дым просачивался через лапы сосен. Вечерний свет исполосовал его узкими лезвиями, которые колыхались над нашими головами, как жалюзи на ветру.

Я сел у потухшего кострища и разворошил палкой чёрные, словно пенопластовые угольки. Кэрол опустилась на корточки напротив меня. Лис сбросил рюкзак и привалился к сосне.

— Ему надо время, чтобы привыкнуть, — сказал я.

— А он нормальный? — шёпотом спросила Кэрол.

— Главное, что не опасный, — ответил я. — Ведите себя так, словно знаете его давно. Ему так проще. Без церемоний. Но в дела его не лезьте. Он себе на уме.

Скрипнула дверь. Иваныч появился у выхода из землянки с внушительными топором в руках: такие, наверное, были у палачей. Взгляд у него был спесивым.

— Линии, — сказал он неожиданно громко, словно обращался к кому-то за пределами поляны. — Видел?

— Линии? — переспросил я, вставая.

— Ну! — с нажимом кивнул он и махнул топором. Инструмент в его руках казался лёгким, словно из папье-маше. — Линии там!

— Линии… Иваныч, что за линии?

— Над землёй. В воздухе.

— Линии электропередач?

Он часто закивал:

— Не ходи под линиям. Капканы. На боровов, — морщины его дрогнули в издевательской улыбке. — Ам-ам, — показал он пальцами кусающий жест. — Ногу откусит.

— Понял. Под ЛЭП капканы, туда не ходить. Иваныч, мы переночуем, ладно?

Он не слушал. Он смотрел на Кэрол, которая отступила к дереву, где сидел Лис. Тот напрягся и положил руку на боковину рюкзака: я знал, что у него там нож.

Лицо старика дёрнулось. Он подмигнул Кэрол, рассмеялся и заспешил вниз по склону, балансируя топором. Несколько минут мы прислушивались, но стало тихо, и лишь каркала где-то визгливая птица. Лапы сосен проступали на фоне краснеющего неба.

Я занялся костром. В поленнице Иваныча были в основном берёзовые дрова, значит, таскал он их снизу. Свой лес он берёг.

— Я боюсь оставаться, — призналась Кэрол, подсаживаясь к огню, который лизал края бересты.

Лис выставил две банки тушёнки.

— Да не бойся, — сказал я. — Он разучился общаться, поэтому не может выразить чувства. По-моему, ты ему понравилась.

— Я этого и боюсь.

В отсутствие Иваныча мы почувствовали себя свободнее. Кэрол осторожно заглянула в землянку, где тёплый воздух от печи выгонял из досок дневную сырость. Пахло баней. Мы обнаружили запас дождевой воды, которую Иваныч собирал в синюю пластиковую бочку, растянув между деревьями кусок плёнки. Лиса заинтересовали метательные ножи, симметричные, с короткими клиновидными лезвиями, которые торчали из импровизированной мишени — отреза бревна, закреплённого на стволе дерева.

— Когда-то Иваныч был мастером ножевого боя, — сказал я, и Лис уважительно кивнул.