Чезар

Вскоре асфальт кончился. Мы ехали полями мимо вырубок, пастбищ и бурых стогов. Рельеф стал круче, дорога ныряла то вверх, то вниз, а вязкая масса гор наползала всё ближе. Теперь мы были в их власти. «Опель», наверное, напоминал щепку, которой играет потемневшее перед грозой море. Он скрёб то пузом, то бампером.

Этот путь я проделывал неоднократно, и всегда наступал момент, когда рвалась связь с цивилизацией и я оказывался в плену дикого Урала, мало изменившегося за сотни лет.

— Если ливень будет, дорогу развезёт, — проворчал Лис, глядя на загустевшее небо.

— Не развезёт, — заметил я. — Тут каменистый грунт.

— Долго ещё?

— С полчаса.

Вскоре мы добрались до поляны у галечного берега мелководной реки, которая огибала лесистую гору с округлой вершиной и плавными склонами, всю изрезанную глубокими оврагами — она отдалённо напоминала съёжившегося осьминога.

— Тормози, — велел я.

Лис остановился, заглушил мотор, и в приоткрытое окно проник гул слепней и эстафета речных переливов. Кэрол вопросительно посмотрела на меня.

— Рассказываю план, — ответил я на её взгляд. — Часа через три стемнеет. Вам охота ехать ночью? Вам не охота. Поэтому идём со мной. Там ночуем, я отдаю деньги, рано утром двигаете обратно. До места километра четыре пешком.

— Что за место-то? — невесело спросил Лис.

— Хорошее место. Но о нём никто не знает и не должен узнать. Мы договорились?

Лис вяло кивнул, Кэрол же оживилась: перспектива топать по вечернему лесу в поисках чёртова схрона казалась ей волнующей.

В машине нашлась грубая мужская куртка, спортивные штаны, кроссовки и плотные носки. Кэрол переоделась — вещи оказались великоваты. В перевёрнутой козырьком назад кепке она походила на беспризорницу или алкоголичку и радовалась этому маскараду. «Девчонка совсем», — подумал я.

Мы двинулись. О том, что я не готов к походам, мне рассказали острые камни речного берега, продавившие тонкие подошвы кедов — я шагал словно по битому стеклу. Мы пошли вдоль реки, пересекли её по мелководью и вскоре добрались до небольшого миндалевидного острова, где река раздваивалась. Здесь мы углубились в лес, двигаясь преимущественно в гору через высокие папоротники и кусты дикой малины. Ориентиров почти не было, и я шёл, повинуясь, скорее, звериному инстинкту.

— А что у вас тут? Охотничий дом? — допытывалась Кэрол.

— Не у меня, — ответил я, понимая, что рано или поздно придётся рассказать им о хозяине. — Здесь живёт человек по фамилии Прут, Степан Прут, хотя мы зовём его Иванычем, он вроде откликается. Живёт он тут много лет, и поэтому слегка не в себе, так что с расспросами не приставайте и ведите себя незаметно.

— А зачем он один живёт?

— Была история… Он армейский, в Афгане три года отвоевал, потом на «Чезаре» работал, в розыск попал. Дело давно закрыли, а Иваныч остался. Я иногда навещаю его, запасы привожу. Рыкованов о нём очень печётся. Но Иваныч, конечно, другим стал, замкнулся.

— Да уж… — пробормотала Кэрол.

После очередного подъёма мы устроили перекур. Лис равнодушно смотрел по сторонам. Кэрол сидела на корточках и выглядела усталой, но довольной — из нас троих только она воспринимала всё как приключение. Я же растерял форму: сердце билось сильнее обычного, дыхание сводило, как после затяжного нырка. Я сплюнул вязкую слюну, снял кеды и осмотрел подошву: в нескольких местах она была порезана острой породой.

— Хотите? — Кэрол протянула мне две стельки.

Я примерил их:

— Малы.

Мы снова двинулись в гору, огибая её округлую вершину. Пару раз я усомнился, верно ли иду, но вскоре стал замечать мелкие признаки жизни: зарубки на деревьях, натоптанные тропы и гильзы охотничьих патронов. Вскоре мы вышли на точку.

Это была небольшая поляна на перешейке двух холмов, затерявшаяся в смешанном, преимущественно сосновом, лесу. Удачное место, защищённое.

Поляна напоминала задний двор деревенского дома. Стояли козлы для дров с горками коричневых опилок. Торчал самодельный стол и старый табурет, такой грязный, словно он стоял в птичнике. Кострище было аккуратно выложено камнями. У дальней части находилась поленница, укутанная ярким рекламным плакатом. С крыши дощатого сарая свисали куски рубероида. В центре поляны виднелась деревянная конструкция — вход в землянку. Вниз вели вырубленные в земле ступени, которые Иваныч выложил плоскими камнями.

Все замерли на краю леса. Я медленно зашагал к землянке, крича:

— Иваныч! Это Шелехов. Иваныч! Спишь? Свои!

Он вышел сбоку от сарая. На нём был ватник и драная меховая шапка с завязанными ушами, такая старая и засаленная, что тепла от неё, вероятно, уже не было. На ногах — стоптанные калоши.

С Иванычем мы не виделись года три с моего последнего визита. Был период, когда трудно было сказать, сколько ему лет: сорок или шестьдесят. Но теперь стариковские черты окончательно сковали его высохшее лицо, которое из-за худобы стало ещё свирепее. Его чёрные глаза смотрели бессмысленно. Старость и одиночество поглотили прежнего Прута без остатка, как ржавчина меняет брошенный металл.