Чезар

В слишком большой куртке Кэрол смотрелась бродяжкой, мёрзнущей на вокзальных ступенях. Вид у неё был слегка отчаянный. Она прильнула к Лису, а тот блуждал в глубине своих лисьих мыслей, которые не отзывались на его лице даже рябью.

Эй, Шелехов, ты что, ревнуешь? Ревнуешь, что их двое и они ценят друг друга, а ты сидишь тут и чувствуешь себя преданным? Нет, я не ревную: что мне до их дел? Я привык быть один. Я чувствую досаду от того, что Кэрол попадает в этот обман, как муха в мёд, и не могу объяснить ей этого, не знаю слов. Я вижу наивность Лиса, его книжное прекраснодушие, которое позволяет ему судить о ситуации с пастырских высот, отстранённо и высокомерно. Кэрол покупается на эти проповеди, потому что молодость привыкла судить обо всём отвесно. Лис кажется ей одухотворённым, возвышенным, потусторонним. Хотя вся его святость сводится к недостатку знания, к узости мировоззрения. Когда ты неделями бродишь в полях, легко возвращаться в наш мир и хлестать его своим идеализмом. А где он был эти шесть лет?

— Да уж… — пробормотал я и сплюнул себе под ноги.

Кэрол, уловив моё раздражение, вдруг сказала:

— Я о вас хуже думала. С вами вполне можно иметь дело.

Я усмехнулся. Опять эта подростковая вескость… Можно ли со мной иметь дело? Откуда ты знаешь это, если в деле со мной не была, если все наши дела — доехать из точки А в точку Б? И что у меня на уме? Что ты вообще обо мне знаешь? Ты резво судишь обо всём подряд, едва выбравшись из детского манежа, видя перед глазами пример своего нерешительного отца, своих преподавателей и книжных героев, думая, что этим очерчен весь жизненный круг, все возможные преломления. Нет, Кэрол, ничего ты не знаешь. Тебе хочется верить, что большинство людей достойны твоих идеалов, но тебя ждёт разочарование.

— Зачем вы связались с этим Рыковановым? — спросила она. — Всё из-за денег?

— Из-за денег? — удивился я. — Из-за денег тоже. Конечно. А с Рыковановым нас объединяет многое. У нас большая разница в возрасте, но мы уважаем друг друга. С годами начинаешь ценить таких людей.

— Вы уважаете Рыкованова? — перебила Кэрол. — Он же омерзительный. Он даже внешне неприятный.

— И что ты о нём знаешь, Кать? Ты его по телевизору видела? В школьной стенгазете? Ты лазишь в зону на экскурсии, когда есть настроение и свободное время. А он ходил к реактору в дни, когда оттуда возвращались с лучевой болезнью. Ходил, чтобы избавить от этой необходимости других.

— Я знаю, — кивнула она. — Он металл оттуда радиоактивный продавал и других загонял в самые опасные зоны. А сейчас он окончательно потерял человеческое обличье.

— Человеческое обличье? Ты думаешь, человеком считается лишь тот, кто бродит с рюкзачком в поисках света и говорит правильные вещи? Кого хвалят в СМИ или кто висит на доске почёта в университете? Рыкованову действительно плевать, что о нём думают враги, но это не значит, что ему плевать на всё. И про человечность его судить не тебе.

Резкость подействовала на Кэрол, она замолчала. Я подумал, что слишком груб с ней: в конце концов, она действительно не знает Рыкованова, да и не может знать. Она знает лишь его публичный имидж, а о нём Рыкованов давно не заботится.

— Вот послушайте про Рыкованова, — сказал я, успокоившись. — У него было две дочери. Первая, Марина, умерла в 2000 году в возрасте девяти месяцев. Она твоя ровесница, Кэрол. Вторая дочь, Света, названная в честь матери Рыкованова, прожила чуть дольше, три с половиной года. Его жена не смирилась с этим, они разошлись, с тех пор он живёт один. Думаете, такое проходит бесследно? Он сдался? Спился? Зачерствел? Нет, он делает то, что должен делать: тащит на себе «Чезар». Радуют ли его деньги? Давно уже нет. Все деньги мира он бы обменял на своих дочерей.

Лис подбросил в костёр дров и пламя громко треснуло, выбросив струю искр. Кэрол молчала. Глаза её сверкали оранжевым светом. Я продолжил:

— А помните историю Эльвиры Шапошниковой? Лет пять назад ей собирали деньги на операцию, сначала тысяч триста, потом ещё. Деньги тогда дал Рыкованов. А потом, когда её диагноз ухудшился, он дал ещё. А потом ещё. И в общей сложности он перечислил семье несколько миллионов, и девочка выжила. Но кто об этом знает? Вот ты знала?

Кэрол помотала головой.

— Никто не знает: об Эльвире Шапошниковой забыли, как только родители получили первую поддержку. А он не забыл, давал ещё, и ещё, и ещё. Организовывал лечение за границей и до сих пор дружит с её семьёй. Почему его закусило? Наверное, он помогал не ей, а своей дочери, думал, что помогает… Может быть, искупал вину, чужую вину. Рыкованов бывает разный. И, думаю, за свою жизнь он помог в сотни раз большему числу людей, чем мы трое вместе взятые. Просто он не чувствует потребности об этом говорить.

Я смотрел на лезвия пламени: вёрткий народец, танцующий на седеющих поленьях. Загорелое лицо Кэрол отражало шоколадный свет, и её щёки были по-детски округлыми. Сизый дым растаскивал шальные искры.

Послышались шаги, Лис вскинулся и положил руку на рюкзак. Этот всегда готов к самообороне. Лицо Кэрол стало тревожным.