Чилийский поэт

Прежде чем попрощаться, Прю достала из рюкзака экземпляр «Стихотворений и антистихотворений», который она взяла из комнатушки Висенте. И попросила Парру оставить автограф для Висенте, но не смогла настоять на своем, когда Никанор ответил, что подпишет что угодно – только в следующий раз. Она объяснила, что следующего раза не будет, ведь ей надо возвращаться в Соединенные Штаты, однако поэт заявил, что покуда не собирается умирать, так что время у них есть.

Пока оставшиеся голодными Рокотто и Панчо ели жестких морских улиток в ресторане «Заход солнца», Прю гуляла по берегу, удивляясь тому, какая холодная вода в океане. На пляже было многолюдно, но ей удалось в сторонке полежать на песке. Она задремала и очнулась от удара мячом в голову и смеха незнакомцев. Никто не подошел извиниться.

– Жаль, что ты пришла сюда не в бикини, – сказал мальчик лет десяти-двенадцати, забравший мяч.

– Оставь ее в покое, – потребовала двадцатилетняя девушка. Прю решила, что это старшая сестра мальчишки. – Видишь, это туристка, она даже не умеет говорить по-испански. А может, умеешь?

Прю покачала головой, встала и быстро направилась к ресторану. Ей было стыдно за свой недавний испуг, который она все еще испытывала. А также за то, что не осмелилась заговорить по-испански. Панчо и Рокотто потягивали кофе; Прю заказала яблочный лимонад.

– Первый ребенок – самый любимый, и надо радоваться, пока он маленький, – сказал Рокотто на прощание Панчо.

– У тебя будет ребенок? – спросила Прю.

– Да, – ответил Рокотто, разглядывая кофейную гущу на дне чашки.

На обратном пути в Сантьяго Рокотто был вынужден поведать Прю, что у него есть невеста, которая уже на седьмом месяце беременности, и что они только что переехали в ту квартиру, где он ее принимал. Прю не проронила ни слова до самого конца поездки. Рокотто какое-то время произносил монологи, пытался дать неловкие объяснения, но потом умолк. А Прю пожалела, что не осталась на пляже, не поиграла в мяч с нахальными мальчишками, не поела мороженого и не поболтала на испанском.

Утром последнего дня своего пребывания в Чили Прю проснулась с предчувствием: Висенте вернется, и они, по меньшей мере, смогут попрощаться. Однако это значило принимать желаемое за действительное. Она снова написала ему, как делала каждый день, позвонила, поискала на «Фейсбуке», но Висенте не отвечал – будто исчез. В десять утра Прю вышла из дома и полчаса шла до квартиры Рокотто; остановилась у аптеки и, хотя денег оставалось не так уж много, купила четыре упаковки памперсов. Прю оставила их консьержу, не сопроводив прощальным письмом и вообще какой-либо запиской.

Она вернулась домой, собрала чемодан. Был полдень, а рейс – почти в полночь. Полистав свои заметки к будущей статье, Прю решила, что начнет писать ее в Нью-Йорке, но машинально принялась строчить черновик. Работа шла быстро – ей понравился найденный тон, легкий, уверенный, неожиданно своеобразный: отчасти потому, что это был тон многократного прощания. Прощания с Чили, с чилийской поэзией, с Висенте и с этой комнаткой – на сегодняшний день ее единственным жильем. Однако прощание получалось каким-то неуверенным, ведь по возвращении в Нью-Йорк все будет по-другому. Прю об этом знала, боялась и желала этого.