Чилийский поэт

Гонсало снова вышел покурить и теперь действительно расплакался, стоя на тротуаре. До сих пор он почти не плакал, сознавая неуместность и неправомерность своей боли; ему казалось, что плакать по этому поводу может исключительно Карла, будто для рыданий имеется какая-то норма, заранее обозначенное количество страданий. Конечно, ребенка потеряли они оба, но в первую очередь – Карла. А вот утешить ее обязан он, это его миссия, роль, труд. Ибо выскобленное чрево принадлежит ей.

Когда ему сообщили о завершении операции и о том, что Карле придется несколько часов провести под воздействием успокоительных, Гонсало бросился на поиски гинеколога.

– Кто это был, доктор?

– То есть?

– Младенец – девочка или мальчик? Вам известно? И можно ли узнать?

– А зачем вам знать, – ответил врач тоном, не похожим на вопросительный.

– Просто хочу, – настаивал Гонсало. – Я же имею право.

Врач добродушно улыбнулся и попытался приобнять Гонсало, но тот увернулся.

– Не знаю, – ответил гинеколог и пошел к выходу на парковку.

Гонсало очень хотел знать ответ, он предпочел бы знать, хотя и не понимал, зачем и для чего. Может, даже чтобы дать младенцу имя. Он вернулся в палату и присел на кресло-кровать, где ему предстояло провести ночь. Взял Карлу за руку как раз в тот момент, когда в соседней палате раздался крик новорожденного. Карла очнулась, она не желала говорить и снова уснула. Гонсало не смог заснуть и не отпускал ее руку всю ночь.

Потянулись дни ровной, приглушенной печали, ранящей душу так, как наносит рану эхо жуткого крика. Под вечер они смотрели фильмы Эрика Ромера, причем иногда Висенте оставался с ними на какое-то время перед телевизором, не столько заинтересованный, сколько скучающий. Он догадывался, что просмотр фильмов – всего лишь способ нарушить тишину.

Однажды утром они узнали, что Проходимец скончался, но не от рака – лечение прошло успешно, – а от сердечного приступа, когда он играл на гитаре в баре на улице Матукана. Карла уже почти месяц не выходила на улицу, но теперь решила, что имеет смысл вернуться в мир из-за похорон. Старика похоронили в Парке Воспоминаний, на слишком дорогом кладбище. Для этого многочисленному потомству пришлось изобрести сложную систему чеков, денежных переводов и векселей. На церемонии два приятеля усопшего и трое его детей, включая мать Гонсало, говорили о нем в одинаково лестных выражениях.

По завершении похорон Карла и Гонсало присели на каменную скамью в тени кроны старого гинкго билоба.

– Что ни говори, а твой дедушка был приятным, – сказала она, просто чтобы что-то сказать.

– В смысле?

– В тот день, когда мы с ним встретились, он мне понравился, несмотря ни на что. Да, он был придурковат, но симпатичен, хотя это звучит странно.

– То есть?

– Когда заранее знаешь, что кто-то – недоумок, все равно он может понравиться.

– Возможно, хотя мне он никогда не нравился, – отрезал Гонсало. – Дед был соблазнителем, поэтому и показался тебе симпатичным.

Они пошли к машине, думая о своем потерянном ребенке. Гонсало начал называть породы деревьев, словно приветствуя их: квиллайя, клен японский, бук европейский, эвкалипт, лагерстремия, голубая ель.

– Вот не знала, что ты спец по деревьям, – искренне удивилась Карла.

– Вовсе нет. Просто однажды Висенте спросил меня в Межкоммунальном парке, какое это дерево, а я не знал, что ответить, и смутился. После этого и стал интересоваться.

– А я различаю деревья плохо, – призналась Карла.

«Но если не знаешь названий деревьев, ты их придумываешь». По дороге домой Гонсало вспомнил эту фразу, вычитанную неведомо где, должно быть, в средневековом трактате. Затем он подумал об этих новых кладбищах: всего несколько надгробий, разбросанных по великолепному парку с тщательно ухоженным газоном, похожим на поле для игры в гольф. Ему очень не нравились такие погосты, они казались ему фальшивыми, источающими неуместный оптимизм, лишенными благородства и красоты.

– Все равно мне нравится название этого кладбища, – негромко пробормотал он.

– О чем ты?

– Парк Воспоминаний, – ответил он. – Не люблю такие парки, но название этого мне по душе.

– Ну и ладно, – сказала Карла, просто чтобы что-то сказать.

В ту ночь Гонсало разговорился во сне, чего прежде не бывало, или бывало, но иначе, потому что в этот раз звучали не отдельные слова, а целые фразы. Говорил он так громко, что разбудил Карлу, и она смогла выслушать его. «Ты не имеешь права требовать у меня это», – одна из фраз. А вот остальные: «Метро было переполнено, и я предпочел пойти пешком»; «Дай-ка мне его пнуть, подонок»; «Совсем не жарко»; «Я помню, конечно же, помню».

Карла попыталась вообразить его сон, смысл которого казался ей непостижимым и в то же время достаточно точным. И, хотя не имеет смысла принимать решения на основе сна, тем более чужого и невнятного, вид бормочущего во сне Гонсало укрепил в Карле убеждение: больше она не станет пытаться забеременеть.