Чёрные крылья

Голос принадлежит коротко стриженному мужчине, в серой форме цвета фельдграу. Той самой, в которой немцы пришли на нашу землю в сорок первом. Он, как и ещё трое ему подобных, держат меня, привязанного к хлипкому казённому стулу, в тёмной и просторной комнате. Рядом со мной стоит крепкий железный стол с набором страшных для любого подпольщика инструментов, чуть поодаль невзрачного вида чинуша, склонившись над печатной машинкой, готовится записывать мои показания. Белым, ярким, режущим глаза светом горит лампочка Ильича, висящая без обода на длинном шнурке.

Дракон, дракон, дракон… чешуя и хвост. Славный рыцарь забыл, что его главный враг – не легендарный и опасный зверь, ждущий в неприступной пещере, а рыцари-предатели, рыцари-раубриттеры, засевшие в лесном овраге на пути к логову крылатого ящера. Копии его самого, «славные» воины, кривым отражением глядящие на него из зеркала. Кто знает, будь отец его чуть менее строгим, а мать менее любящей – он, сегодняшний рыцарь без страха и упрёка, сейчас бы сидел в том же самом овраге и точно также пытал пламенного идеалиста, случайно попавшего прямо в раскрытый капкан.

– Я повторю в последний раз, – безразлично сказал тот самый коротко стриженный, что вёл допрос с самого его начала, – и в этот раз тебе стоит подумать над своим ответом получше. Я спрашиваю: на кого ты, дрянь, работаешь, и с какой целью проник в архив ОГПУ?

– Меня зовут…

Быстрый удар по челюсти прервал мою короткую мантру.

– Значит поступим по-плохому.

А потом на землю сошёл ад.

Я потерял счёт времени. Я потерял счёт вопросам. Я потерял зрение, обоняние, слух. Весь мир для меня сузился в одну узкую горячую полосу, то и дело разливающуюся по всему телу волнами боли. Боль, боль и ещё раз боль, только она имела значение, только она для меня была реальна. Она и ещё моя мантра, в которой я как заведённый повторял своё имя, фамилию и отчество. Три самых главных слова, в которых скрывался весь смысл моей нынешней жизни. Три главных слова, тянувшие за собой ещё одну троицу.

Петля. Я молился, безмолвно взывал к небесам, духам, Богу и любой высшей силе, которая могла бы меня услышать. Пусть они не смогут, пусть они не успеют отобрать у меня мою петлю, моё вечное забытье, куда я уйду раньше, чем из моего рта вырвется что-либо кроме имени собственного. Просто потому что есть ещё одно слово.

Лица. Самые разные. Живые и мёртвые, близкие и далёкие, знакомые до мельчайших морщинок, родинок и ямочек и совсем мне неизвестные, оставшиеся в памяти лишь сумрачными мазками художника-самоучки. Лица Ани, Артёма, Алеутова, Жукова. Мать и отец, замученные в бесчисленных концлагерях. Пришло ко мне и лицо Конева, старым, грубым и угловатым армейским наброском воспоминаний. Я совсем забыл, как он выглядит. А может быть, это радиоактивное излучение стёрло из памяти его образ? Как жаль, что оно не сможет стереть ещё больше.

Слова. Много слов. Связанных воедино логическими цепочками, чувством долга, необходимостью и диким гулом реактивных двигателей, за которым обычно следует свистящий град бомб. Ни одно слово не сорвётся с моих губ. Ни одно, до тех пор, пока я помню все эти лица. И, поэтому, я рвусь, тянусь изо всех сил к своей любимой петле. В ней моё спасение. В ней спасение тех, кого я люблю, тех, кто мне дорог и тех, кого я не могу предать. Я знаю, Бог не жалует самоубийц, но ведь Бог и есть любовь? Что, если ради любви сотен и тысяч нужно сунуть голову в петлю лишь одному? Разве не для этого ты послал на землю своего единственного сына, Господи? Один ради миллионов и миллионов других?

Я чувствую её. Мысленно тянусь к ней, медленно надеваю на шею. Я чувствую, как жёсткая и грубая верёвка стягивается у меня на горле болью от сломанных молотком пальцев. Чувствую, как затягивается петля горячим огоньком сигареты, затушенным об мой левый глаз.

И наконец, когда небытие последней, невыносимой и желанной волной растекается по моему измученному телу, я нахожу в себе силы в последний раз открыть единственный оставшийся глаз. Ещё одно лицо. Старческое, древнее, равнодушное. Тоже до боли знакомое, но я не могу вспомнить его обладателя, хоть убей не могу.

И наконец, три последних слова срываются с моих триумфальных губ:

– Трусы, вруны и шлюхи, – напоследок улыбаясь недосчитавшимся зубов ртом, произношу я, глядя в смазанное лицо своих мучителей.

Вот и всё.

Камо грядеши.

* * *

Я никогда не был на море. Помню, однажды, во время учений, уже после того, как меня взяли в «Стальную руку», мы с моим отрядом поднялись на одну не очень высокую гору, на севере территорий, подконтрольных Чёрной Армии. Там, через тонкую границу между рейхскомиссариатом и Новосибирской республикой, было видно бесконечное и ледяное северное море. Я тогда остановился на небольшом пологом склоне и внимательно его разглядывал несколько минут к ряду, упрямо стряхивая снег, налипавший на толстые, защитные очки.

Но это было не то море.