Чёрные крылья

Это был огромная, бесконечная водная гладь, чьё безмятежное спокойствие не нарушалось ни ветром, ни беспокойными волнами. Наверное, таким оно бывает на юге, возле крымских берегов, окроплённых кровью бесчисленных поколений и потерянных для моего народа. От края до края, от заката и до рассвета, до всего необъятного горизонта именно это море было хозяином всей земной тверди. Но только лишь земной, дальше его владения заканчивались.

Потому что в небе господствовали птицы.

Огромная громкая чёрная стая, гулко хлопающая крыльями, застилала почти всё необъятное пространство небосвода, закрывая своей массой солнечный свет. Изредка отдельные её представители с гулким карканьем пикировали вниз, к бесконечному морю, будто бы выискивая добычу. Раз за разом возвращаясь ни с чем, вороны всё внимательнее и внимательнее посматривали на меня, распластавшегося на бесконечной плоскости воды, постепенно скапливаясь вокруг моего распростёртого на воде тела, и сбиваясь в засасывающий чёрный водоворот.

Я знал, что будет дальше. Рано или поздно та птица, что окажется смелее или голоднее остальных, попробует на вкус и меня. И более того, ей понравится. В тот момент мной займётся вся стая. Хлопая своими огромными, чёрными крыльями, они будут раз за разом, день за днём терзать мою плоть, пока не растащат всё, даже бледные, обглоданные кости.

И что самое страшное, я знал, как от них спастись.

Выход был близко, совсем рядом. Стоило лишь приложить немного усилий, взмахнуть руками и уйти под воду. Навсегда скрыться в толщах безмолвного и спокойного океана. Я знал, что птицам туда хода нет. Они до одури, до безумия, до дрожи в их тонких, невесомых костях боятся вод времён. Они не сунутся за мной.

Правда и я больше никогда не смогу всплыть. Никогда больше не увижу солнца, пусть даже и заслонённого бесконечной стаей. Не почувствую человеческого тепла, а с моих синих губ утопленника не сорвётся ни одного звука. Зато там не будет боли. Там вообще ничего не будет. И я знал, что рано или поздно мне придётся пойти ко дну.

Больше я не выдержу. Это выше человеческих сил.

– Ты боишься, так ведь?

Я с трудом поворачиваю голову. Чуть поодаль от меня стоит небольшой деревянный бортик из тёмно-коричневого дерева. Секунду назад его здесь не было.

Голос принадлежал бестелесному силуэту лёгкого голубого цвета, стоявшему на носу лодки. Само судёнышко было доверху набито лежащими вповалку людьми в военной форме. На сам силуэт, как, впрочем, и на меня они не обращали никакого внимания, продолжая либо подставлять недвижимые лица чёрному от птиц небу, либо зарываясь ими в жёсткие и грязные доски.

Я не сразу понял, что все они мёртвые.

– Нет, – ответил я силуэту, больше всего напоминавшего мальчика лет десяти, – я не боюсь. Я просто устал.

– А разве, есть разница? – удивлённо спросил мальчик. – Ты опускаешь руки: от страха ли, от бессилия – неважно. Это всё равно слабость. Та, самая страшная слабость, из-за которой когда-то погибли миллионы.

– Я не хочу видеть этих птиц, – устало ответил я, глядя в небо.

– Это страх. Всё равно, что страх.

– Значит, я боюсь.

На несколько минут между нами повисла немая тишина. Птицы спускались всё ниже.

– Они приближаются, – задумчиво произнёс мальчик, – время решаться.

– Решаться на что?

– Что ты будешь делать дальше, конечно же. Можно, как ты и планировал, спуститься под воду, сбежать от боли и страха и окончательно раствориться в вечности, бросив всех и вся. А можно остаться на плаву.

– Кто ты? – спросил я, обращаясь к призраку.

– Я – тот, кто не родился, – печально ответил мне силуэт ребёнка.

– У тебя есть имя?

– Как имя может быть у того, кто никогда не рождался? – с лёгкой иронией в голосе дал он ответ. – У меня нет ни имени, ни внешности, ни души. Я не знаю, как выглядели мои родители, потому что они тоже не родились. Мой прадед никогда не встретился с моей прабабушкой. Очень сложно любить и делать детей, когда ты выхаркиваешь свои собственные отравленные лёгкие где-то под Чебоксарами. Ещё сложнее, когда ты загибаешься от голода в безнадёжном концлагере, как моя прабабушка.

Он сделал небольшую паузу, а затем продолжил:

– Мой дед никогда не рождался. Как и мой отец, как и мать. У меня, возможно, была какая-то жизнь, но не в этом месте, не в это время. А всё это из-за слабости тех, кто должен был вести людей к свету и борьбе, а в итоге лишь голосил с трибуны.

Печально повернув ко мне свою полупрозрачную головку, он вынес безжалостный вердикт:

– Ты точно такой же, как они.

А вот теперь мне стало по-настоящему больно.

– Неправда, – слегка по-детски, с обидой в голосе возразил я.

– Правда, – безжалостно оборвал меня ребёнок. – Иначе, как ты можешь, глядя на нерождённых детей говорить о том, как тебе больно, или как ты устал? Как можешь ты, глядя на затерянную посреди реки времён лодку, полную мертвецов, говорить о том, что тебе страшно. Особенно, когда день откровений уже близко.

– Тогда, что мне делать?! – срываясь на отчаянный крик, вопрошал я.