Чёрные крылья

– Как только что доложил наш американский коллега, – Александр кивнул на Джеймса, сидящего, как впрочем и всегда, по левую руку от меня, – его руководство сумело связаться с нашим агентом в рейхе. Он действительно оказался тем, за кого себя выдаёт. Притом, занимает очень высокую и важную должность, имея, помимо своего собственного положения, чрезвычайно важные кровные, я подчеркну именно этот момент, кровные связи. Между ним и американским агентом установлен прочный канал связи.

В этот момент в кабинете можно было расслышать биение сердца чужого человека, сидящего через пару мест от тебя.

– Товарищи… – голос Алеутова неожиданно осип, горло его перемкнуло. Он откашлялся и продолжил. – Товарищи. Друзья. Братья. То, о чём мечтал русский народ уже как двадцать лет, вскоре свершится. День Освобождения, который мы так яростно и так долго ждали, уже близок. Я хочу вам заявить, что первая стадия операции «Валькирия» началась…

[1] Штурмовые отряды (нем. SturmAbteilung) – военизированное крыло НСДАП в тридцатые годы. Ликвидировано, вместе со своим лидером, Эрнстом Рёмом в 1934 году, в т. н. «Ночь длинных ножей». Их место заняли СС.

Глава четвёртая Семнадцать мгновений зимы

«И ты, порой, почти полжизни ждешь,

когда оно придет, твое мгновение.

Придет оно, большое, как глоток,

глоток воды во время зноя летнего.

А в общем,

надо просто помнить долг

от первого мгновенья до последнего».

Великогерманский рейх, Столица Мира Германия. 3 декабря, 1962 год.

«Саша, я долго, право слово, не знал, как начать это письмо. Я исписал, ты не поверишь, три черновых листа бумаги, все их пришлось сжечь в камине, чтобы не оставить никаких улик. Сейчас-то это уже бессмысленно, но ты прекрасно знаешь, как я всегда был щепетилен в подобных вещах. Такие привычки нельзя просто отбросить, даже если все мосты, если ещё не сгорели, то как минимум занялись пожаром. К тому же, можешь себе представить, я порядком подзабыл русский язык. Я не писал на нём ещё с войны, и если бы у меня ещё остались волосы на голове, я бы обязательно их выдрал, когда переписывал свои неоконченные опусы. Это очень страшно, Саша, забывать родной язык. Намного страшнее, чем воевать.

Говоря короче, если ты держишь в руках этот листок бумаги, меня уже нет в живых.»

Максим Максимович Исаев со вздохом отложил массивную и дорогую ручку. Ещё раз пробежался по исписанной части бумажного листа. Недурно, очень недурно. По крайней мере, много лучше предыдущих попыток. Для человека, что уже двадцать лет не писал на родном языке, даже один-единственный хороший абзац текста являлся достаточным достижением.

Максим Максимович дрожащей рукой поправил воротник идеально выглаженного военного кителя. С омерзением дотронулся до дубовых серебряных ветвей и тут же одёрнул руку, будто обжегшись. Сегодня он ненавидел и презирал свою форму сильнее, чем когда-либо. Сегодня две резкие молнии на его одежде жгли огнём больнее, чем в любой другой день из тех сорока лет, что он провёл в самом сердце проклятой нацистской империи. Целых два десятка лет, наполненных горечью и поражением.

Со старческим кряхтением он провёл рукой по редким, поседевшим волосам. От его некогда роскошной шевелюры теперь не осталось и следа. Впрочем, как и от молодого штандартенфюрера из шестого отдела РСХА, отмеченного наградами фюрера и рейхсфюрера СС. Тот эсэсовец сгинул, сгинул вслед за молодым и горячим советским разведчиком, что сорок лет проработал за границей, не видя ни жену, ни новорождённого сына. Где они теперь? В каком концлагере задушены, в какой душегубке сожжены? Он не знал о них ничего, не мог прийти на могилку, не мог хотя бы по-человечески попрощаться. И право, какой резон уважаемому бригадефюреру заботиться о посмертии каких-то жалких славянских недочеловеков?