Чёрные крылья

Так что теперь я шагал по древней русской столице, внимательно оглядываясь по сторонам. Как бы ни жаждал безумец Адольф стереть Третий Рим с лица земли, но обойтись немецкой бюрократии без этого города, транспортного узла и административного центра, было просто невозможно. Именно отсюда осуществлялось управление рейхскомиссариатом, самым огромным из всех тех, которыми владела Германия. Те черты, те знаки и символы, напоминавшие о павшей империи и сгинувшем Союзе, все они были безжалостно заменены на брутальные, угловатые и уродливые однотипные бетонные здания, изредка увенчанные свастиками или немецкими орлами. Москва в нынешнем её проявлении не походила даже на Казань, которую из поволжского татарского мегаполиса превратили в небольшой немецкий город, с его прянично-готической архитектурой. Это был уродливый, бюрократичный и донельзя рационализированный монстр. Всё здесь отвечало лишь одной цели: управлять и подавлять. Сокольники, воспетые бесчисленными классиками, сровнены с землёй. Теперь там граница между внешними дикими землями Московии и упорядоченным, бесчеловечным немецким орднунгом. По живописному Арбату, запавшему в самое сердце русской культуры, теперь пролегают широкие автомобильные проспекты, несущие немецких партийных чиновников на Адлерплатц – незаконнорождённого наследника Красной площади. А белые стены московского Кремля, сотни лет служившие русским царям надежным убежищем, взорваны тротиловыми снарядами, распылены артиллерийским огнём, раздавлены танковыми гусеницами. Нет больше ни собора Василия Блаженного, ни Исторического музея, ни тёмного зиккурата Мавзолея. Теперь на том месте – огромный памятник Гитлеру. Мрачная бронзовая скульптура вскидывает руку в своём излюбленном салюте и строго глядит на толстую бетонную коробку, на главное управление рейхскомиссариатом, в котором, подобно муравьям, скрипят шестерёнки гигантского государственного механизма: чиновники, агрономы, промышленники, эсэсовцы.

Я шёл по восточным окраинам Москвы, не видя перед собой ничего, кроме строгих рядов зданий, которые медленно перерастали в трущобы, где и обитало русское население. Обрывки ткани, куски штукатурки, лужи блевотины и невнятные копошащиеся существа, в другой далёкой жизни бывшие людьми, вот что встречало меня, едва я отходил от строгих стен немецких блокпостов и вычищенных господских улиц. Картина, которую я уже не раз и не два видел в других городах рейхскомиссариата.

Если я планировал следовать прямому указанию таможенника, что сделать стоило, учитывая невероятную любовь немцев к дисциплине, мне необходимо было заселиться в один из четырёх пансионатов. Конечно, будь у меня местная регистрация, я мог бы откосить от мерзкого, тесного и вшивого барака, который немцы называли «пансионатом», заселившись в такой же грязный, но всё же более просторный барак или вообще коротать время в здешних трущобах под открытым небом. Но так как необходимых документов у меня не было, меня сослали прямиком в официальную городскую резервацию для недочеловеков.

Едва я вошёл в «пансионат», как мне тут же стало ясно, что немцы даже не стараются скрыть от местных обитателей, что за ними наблюдают. Перед входом меня встретил рослый гестаповец, сидевший на широком раскладном стуле и пялившийся в чёрно-белый телевизор. Перед ним на толстой деревянной доске стояла алюминиевая кружка с дымящимся кофе и наполовину съеденная вафля со сгущённым молоком. По моей глотке тут же прокатилась волна слюны. Возле гестаповца стоял прислонённый к стене пятьдесят четвёртый «гевер», весь смазанный и готовый к бою.

– Стоять, – как-то карикатурно, лениво бросил немец, когда заметил меня. – Кто?

– Отрепьев Григорий Иванович, – подобострастно закивал я. – Крестьянин, не здешние мы, на заработки…

Немец едва сдерживал зёв.

– Вот номер, шестьсот третья койка, – он протянул мне обтянутую скотчем бумажонку, на которой карандашом были выведены цифры «603». – Здесь быть после одиннадцати. Тебя не будет – сообщу в полицию, ясно?

Русский у него, ровно также, как и у таможенника, был ломанным и кривым.

– Всё ясно, герр начальник, – сделал я тупой, соглашающийся жест головой.

Буквально через мгновение немец уже потерял ко мне всякий интерес. Я его даже отчасти понимал. Наверняка это место служило чем-то вроде альтернативы армейской «губы», куда ссылали провинившихся солдат. Конечно, сильно истинного арийца не мучали. Вот тебе и чай, и сладенькое, и даже телевизор, показывающий потных и уставших футболистов. Но ведь в бараке же! Да и в каком, доверху забитом недочеловеками. Для представителя стержневой нации, я гарантирую, это было отвратительным и муторным испытанием, равным по неприятности только мытью солдатских нужников.