Чистота сердечных сокращений

– Хороши! Засранцы твои… – Но что было на собрании – молчит.

А он и не спрашивает: отлупцевала, значит, за дело. Тщеславия материного у него не было.

– Четыре – это же «хорошо», – рассуждал он. – Прогулы – другое дело… дезертирство.

За Таракановкой, речкой-говнотечкой, жил своей жизнью, убогой и беспросветной, рабочий посёлок кирпичного завода. Бараки, сараи, уличные сортиры, зловонные помойки… В этих клоповных бараках ютились женщины с пацанвой. Дети росли злыми, вороватыми: вечно голодные – безотцовщина, матери за гроши горбатятся. У гарнизонных, как-никак, отцовский аттестат, паёк. А сытый голодному…

Начиналось на футбольном поле.

Барачные ставили условие – играть на «шамовку». Если отказывались – задирались, насмехались: а-а, забздели, вояки! Кто ж стерпит…

А проигрывали – опять драка.

И каждый раз – до полной победы или позорного бегства с поля брани, как сложится.

– От, босота подзаборная! – бранилась мать, врачуя раны. – А вы что? Полено… или дрын какой…

– Мать права. Бить в лоб, чтоб глаза заливало. И спиной к спине! – давал установку отец.

В причины драк они не вникали.

Появлялись барачные и у гарнизонной бани – «шарить по окнам». Изнутри окна были закрашены белой краской, но только до половины. Так они что вытворяли – по очереди вставали друг другу на плечи, доставали из штанов и, жадно пожирая глазами распаренные женские тела, стучали в стекло.

Зал заходился визгом и воплями. А там – матери, сёстры…

За это били нещадно. Гнали до самой Таракановки, сбивали с ног, топили с головой в вонючей жиже.

…В следующий банный день всё повторялось.

Барачные рано получали половое образование: на их глазах по ночам и белым днём матери принимали солдатню. За котелок каши, за банку тушёнки, буханку хлеба – им же пожрать.

Мишка Каток, одноклассник, по-взрослому сетовал:

– К матери не идут, ироды… Старая стала… Придётся сеструхе.

…Они мстили, как могли.

Случались затишья – на 9-е Мая, в День Воздушного флота. Были и другие дни… Когда бились самолёты, и гарнизон замирал в оцепенении: чей экипаж?..

За похоронным оркестром шли вместе.

Но проходило время, и – от неизжитых обид, по вздорному поводу, а больше по привычке – вновь вспыхивала драка. Снова топот ног, воинственный клич: наших бьют! Сжаты кулаки, прищурены глаза, выдвинуты по-бойцовски подбородки – только не упасть… затопчут.

Братья мигом скатывались во двор и, смешавшись с толпой, неслись к пограничной говнотечке.

Мать, застыв у окна с половником в руке, горделиво провожала взглядом:

– Хороши!

…В драках они никогда не подличали, исподтишка не подлавливали, ногами упавших не крушили – ведь не немцы же они… Жалко.

Яшка Столб принёс как-то кастеты: отец отобрал в казарме. Повертели бандитское оружье, переглянулись.

– Берите, мудаки! Вас жалеть не станут, знайте.

Они знали – б ошки-то пробиты не раз… Но кастетов не взяли.

«Что это было, – вспоминал он потом, – благородство офицерских кровей? Или слюнтяйское слабодушие?

Лето проводили в пионерском лагере. Три смены. Гоняли до отбоя в футбол, купались, ходили в походы, шкодничали. Младшие по ночам, в палатах без света, пугали боязливых: «в чёрной-чёрной комнате…» Старшие водились с девчонками.

Будил горн. Строем на линейку. Строем в столовую. Дежурный сожрал чьё-то масло – в тихий час ему устраивали «велосипед». Или лупили. То же – за обоссанную постель.

В праздники и на родительский день устраивали концерт: отрядная песня «Взвейтесь кострами…», пирамида «Звезда» на сцене. После – матч, заплыв.

У Коськи тяга была к командирским должностям: звеньевой – лычка, председатель совета отряда – две… В совет дружины ещё не дорос.

А власть-то какая!

– Смирно! Шагом марш! – и все – шагом марш. А куда? Куда прикажут.

Дисциплину соблюдал строго: отбой, значит, ша! Никаких «чёрных». Галстук на ночь не снимал.

Стасу больше по душе – походы, костры, приключения…

В каждой смене пропадал кто-нибудь из малых. ЧП! В лагере переполох – ищут вожатые, ищут начальники… А находит каждый раз он, Стас. Целую смену потом ходит героем – купается, когда захочет, и режим для него не указ. Пионерки, что посмелее, норовили заманить под вечерок – целоваться.

…Потом раскрылось – сам эти «пропажи» организовывал.

Стас был «заказной», а Коська – залётный, случайный, мать говорила. И любила их – по-разному. Может, оттого с годами они стали чужеватыми…

А пока держались друг друга. После отбоя иногда встречались коротко. Стас приносил брату припасённое – печенье, пряник ли мятный – от полдника.

– В следующей смене буду звеньевым!.. – споро жуя, докладывал Коська о продвижении по службе.

Расходились, так и не признавшись, что скучают по дому.

В родительский день, заросшие, немытые, встречали мать. Уплетая домашние пирожки, перебивая друг друга, рассказывали лагерные истории.

Как бы невзначай оглаживала она худые спины, бегло шарила в волосах – не завелось ли чего?

– Ну, мам… Что мы – маленькие? – уворачивались, когда мать незаметно от посторонних стригла ногти, мазала зелёнкой болячки.