Чистый четверг

А вообще-то она могла говорить что угодно, только бы иногда прикасалась ко мне своими душистыми руками, пахнущими лесом, в котором цветут ландыши, и у меня кружилась от этого голова. Было странно, что живое тело может излучать такой дурманящий запах. Это уже взрослым я узнал о существовании духов, а тогда был потрясен. Еще недавно мне нравился запах маминых рук, которые пахли рыбой и сеном.

Как на крыльях я летел в этот двор, где, подставив лицо скудным лучам северного солнца, сидела в гамаке она. Мне нравилось в ней все, естественным казалось даже то, что она ничего не делала: привезла с собой домработницу. Часами красавица сидела и смотрела на другой берег, где темнел серебряный бор, вслушиваясь в журчание ручья, сбегающего у их дома в реку. Казалось, что само время замедлялось рядом с ней и становилось тягучим и полусонным. Словно муха в янтаре, я сам застывал рядом с ней в немом восторге своего непонятного чувства.

Я был счастлив выполнить любую просьбу: поднять ножнички, улетевшую закладку.

Но не только меня тянуло к этому дому.

— Это что еще за чучело, — показала как-то хозяйка дома на серую тень за забором.

— Да это Зина-капуста. Она чокнутая, — сказал я. — А так ничего, добрая.

— Дура, что ли? — спросила красавица.

— Нет, не дура, а блаженная, так моя бабушка говорит.

А Зина, почувствовав, что речь идет о ней, подошла ближе, улыбаясь.

— Что за лохмотья на ней? Она что же, нигде не работает, живет на милостыню? — обтачивая ногти, спросила моя артистка.

— Нет, она чистит помойки и сортиры.

— Ты хочешь сказать: туалеты, — сморщила она свой нос.

— Ну да, тувалеты, — эхом ответил я.

— Что ни говори, но намного гуманнее было бы освободить общество от таких вот, — брезгливо скривила губы красавица.

— Гуманнее, — повторил я непонятное, но почему-то показавшееся мне страшным слово.

— Вели ей уйти, — ласково улыбнулась мне она.

Я долго шел к забору. Как бывает в страшном сне: идешь-идешь и все на одном месте.

— Пошла вон, — даже для себя неожиданно зло крикнул я Зине. — Слышишь, пошла вон, — голос у меня вдруг сорвался на визг.

* * *

А потом была зима. Что это была за зима! Мы, лесосплавские мальчишки, набивали на деревянные коньки металлические полоски от консервных банок и привязывали их к валенкам. На реке, неподалеку от нижнего склада, там, где от складского фонаря падал свет, мы расчистили маленький каток. Я даже плохо слушал своего любимого учителя литературы, потому что думал о том, когда же наконец побегу туда, на реку. Мне, и только мне было позволено нести настоящие коньки на ботинках, возможно потому, что лучше меня из мальчишек никто не катался.

— Бесстыдница, — плевали лесосплавские бабы вслед, — совсем бы разделась. Но вслух высказываться не решались: все-таки жена начальника.

Я же ничего красивее не видел. Ее розовый костюм был оторочен мехом. На ней была коротенькая юбка, как у фарфоровой балерины, которая невесть какими путями попала в наш деревенский дом.

— Ты че в холуи нанялся, — преградил мне как-то дорогу Саня, — втюрился что ли в эту…

— Ах, ты гад! — впервые почувствовал я такую ненависть, что от нее зазвенело в голове. — Ты про кого это так?

— А конечно б… Вон выставила ляжки наружу, — сплюнул Санька и побледнел. Я размахнулся и вмазал в его курносый нос. Кровь брызнула на снег, но мне не было его жалко.

— Ты мне больше не друг, — зажал Санька снегом нос.

— А я плевал на тебя, — с трудом разжал я непослушные, словно замерзшие губы.

Что он понимал в красоте, этот рыжий Санька… Разве он может понять, как здорово, взявшись за руки, нестись с ней по кругу крошечного катка. Только огоньки на берегу мелькают перед глазами и ее румяное лицо с золотыми завитками на лбу… как можно на такую красоту этаким словом. «Дурак, ой дурак», — уже беззлобно думал я, вспоминая о Саньке.

Впервые после войны нам в школе дали подарки. От такого богатства у меня просто закружилась голова: конфеты, настоящие, обсыпанные сахаром, орехи и печенье. Я сразу же подумал, что отнесу подарок ей. В длинной до полу шинели отца, на мой взгляд делающей меня настоящим мужчиной, прижав к груди кулек, из которого съел только одну конфету, я прибежал к единственному для меня во всем поселке окну. Давно не было таких морозов даже в нашем студеном краю. Ветер сбивал с ног, брови и ресницы мои заиндевели.

Заглянув в окно, я увидел аквариум с золотыми рыбками, а сразу за ним елку, на которой висели орехи, яблоки и еще золотые шары. Потом уже я узнал, что это были апельсины. Но это было потом, в другой, взрослой жизни. Отсюда, с улицы, аквариум и елка казались одним неземным миражом.

Холода я не чувствовал и старался рассмотреть в проплывающих тенях ее, и увидел… Она была с распущенными волосами, так наши замужние бабы никогда не ходили, да и девки тоже косы заплетали. Но ей и это очень шло. Иногда ее лицо проплывало где-то рядом с золотыми рыбками… Но вот с обратной стороны аквариума я увидел огромные глаза одной из близнят.

«Заметили, — мелькнула мысль, — надо бежать, положу только на крыльцо кулек и… Но там так тепло», — я вдруг почувствовал, как замерз.