Чистый четверг

Да, поразъехались. Даже странно, но в памяти живет там и боль, и радость, и мука самой лучшей ее бабьей поры. Глаза Варвары Степановны посветлели.

— Знаешь, Васятка, перед Пасхой последний четверг — это чистый четверг. Мать моя говаривала, что ныне не тело, а душу надобно росой отмывать… Ох, как же это надобно человеку: душу хоть раз в год перед ВОСКРЕСЕНЬЕМ — росой… Господи, что ж так душа-то болит, неужто отходит? — опять непрошеной ворвалась черная мысль. — Сынка, я тебе отдам те деньги, что мне на пальто собирали вы — все дети, свези меня в Серебрянку.

Глаза сына приняли осмысленное выражение:

— Ну, давай завтра посмотрим, как погода будет… — он опять стал перекладывать с места на место бирюльки.

— А как же это было? Да-да первомай. Собралась у нас вся наша разлюли-малина. Как же сердечко болело… На стол накрываю, а у самой сердце кровью обливается. Но перед приходом гостей принарядилась, мол, знай и наших. Уж больно хороша директорская жена, а мы тоже не лыком шиты. На смотр районный как ездила, справила себе обнову: платье крепжоржетовое, да лодочки черные. Хоть и непривычные мы, но надела на себя, как чуяло сердце…!

Вроде бы уж и не молодожены, но по любви замуж вышла, любя ждала с войны, каждую ночь ложилась с мыслями о Николае, просыпалась по ласке его тоскуя. Да и сейчас одного его мне надобно было. Но стала примечать я, что не больно-то спешит теперь он с работы из конторы своей, а зайду, так вроде стесняется.

— Вась, а чего ж меня было стесняться-то тогда, я ведь баба была ладная, а он меня выпроваживает: у него дела какие-то стали постоянные с новым счетоводом. А я как гляну на ее глазищи, так и подумаю: «Ой, соколик мой, ой, чует мое сердце, досчитаетесь вы с ней». Но закушу губы, да домой. Нож в руки и к его приходу пол выскоблю, как желточек. А его самого — все с улыбкой, да лаской. Да мой Николай ровно стыдится ласки моей, добрых глаз моих. Душа у меня разрывается на части.

— Ну вот, собрались мои гостечки, я сама весела, как Зина-дуреха. Директор со своей маврой заявился. А я-то, щеки — хоть спички о них зажигай. Накануне косы своей не пожалела. По-городскому остригла, по уши, да туфельками-то тук-тук-тук. Вот мужики наши глаза и растопырили. Да только не мой… Мой-то меня не видит, а с этой головешки глаз не сводит. Не без рюмочки, конечно, а потом — песни, да частушки…

— Все, вечер воспоминаний закрываем, мать… Спим, спим. — Василий без церемоний выключает свет и уходит в свою комнату.

Вечер второй (пятница)

Опять без верхнего света сидят за столом мать и сын. От значков на потолке радужные отблески. Василий достал новый значок и ищет ему подходящее место в коллекции. Долго после ужина они молчат. Мать внимательно следит за выражением лица сына, но вот он нашел место значку и улыбнулся.

— Да, о чем бишь она думала-то? Как это тогда у них все запуталось… До сих пор ума не приложить. Вот уж и Николу проводила, до встречи вечной, а теперь, видно и его черед. Ох, бабы, бабы, народ бедовый. Как меня тогда шпигануло в сердце, как передали соседушки-добродеюшки, что директор эмтээса жене своей у меня хлеба одалживать не велел, мол, дети сопливые, брезгует… А тут еще обида бабья… Горька ты, обвдушка — змейка подколодная.

А май солнечный был. Горница у меня, как яичко: марлю на окошках накрахмалила, потолок выбелила, пол до сорокового пота выскоблила, а сама в кадушке с травами выпарилась, рученьки отмыла, хоть маникур наводи. Черта в глаза выпустила, чтобы слезы в сердце загнал. Обалдел мой директор. Уж я-то частушки пела, боль свою отплясывала:

Ох дура-дура-дура я,
Дура я проклятая, ох!
У него четыре дуры, а
Я буду пятая-а-а!

Патефон завели. Мой-то с головешкой своей ничего вокруг не видит. Сердце у меня заходится: вот ведь как мужика разобрало. А мне даже вроде и не обидно, а только жалко его. Знаю, что не сдюжить ему совести своей, проснется он, не сможет на такой страсти долго… не сможет. Да так мне жаль его пробуждения. На гусака этого самодовольного смотрю, на директора, и думаю, а ты-то чего, губошлеп. Бабу-то нужно завоевывать, а коли уж такую рябину горькую выбрал, так каженный день, как на бой — за ее любовь. А он — без понятия. Да с меня глаз не сводит, а тут поставили пластинку «Брызги шампанского» называется.

— Варенька, как это вам удавалось от нас красоту вашу классическую прятать.

Да не напрасно руки-то свои отпаривала в травушке, и руку мне — чмок.

— Да, Васятка, вот деньги тебе на бензин, свези ты меня Христа ради в Серебрянку, — отдала Варвара Степановна синий платок в уголке которого были завязаны 150 рублей, собранные ее четырьмя детьми на новое пальто. А на что ей новое пальто, в магазин выскочить и старое сгодится, а вот в деревню съездить сейчас ой как надо. Сердцем чует.

— Мать, ты что все бубнишь себе под нос. Пошла бы телевизор посмотрела, — неловко сунул он платок в карман.