Чистый четверг

— А так мы за все тебе премного благодарны, Господи, и за победу и за то, что одеты-обуты. Дай Бог, вот только, чтобы весна дружная, да пораньше посадить картошку-капусту, чтобы чуток отъесться, да этих желторотых откормить. И еще прошу тебя, Господи, о милости великой: дай Бог, чтобы Сталин не болел, дай ему, Боже, здоровья, и долгих лет жизни. Аминь.

Чистый четверг

Вечер первый (четверг)

— О-о-ох,
Я к колодцу, я к колодцу.
Мне воды испить-напиться.
Только что это за диво:
Не берется и не льется…
От моей тоски-печали
Во колодце все замерзло,
О-о-ох,
Седым инеем покрылось…
И не пьется и не льется.
О-о-ох, только льдинка
В сердце сты-ы-нет…

— Мать, прекрати выть, не люблю я этих твоих шлягеров.

— Отчего ж не любить, я и тебе хочу присоветовать: пой коли на душе боль-тоска. Выпоешь её и все как рукой снимет, — подперла голову большой ладонью с искривленными, изуродованными пальцами Варвара Степановна. Она пытливо всматривалась в лицо сына:

— Уж за сорок, а все в этих штанах кургузых — джинсы называются. Весь как кот облезлый, а никак не угомонится: сноха до сих пор к матери уезжает, как только новую зазнобу себе заведет.

Варвара Степановна недавно согласилась переехать все-таки к сыну в город. Сама понять не может, как это ее затмило. У них у самих-то черт ногу сломит, а другую вывихнет: не понять, не разобрать, то ли семья, то ли так… играют будто.

Поговорить хочется, а он одно: не мешай, мать, мол, занят. А чем занят? Значки перекладывает с места на место. К этим-то годам пора бы завести детей, чтобы со значками играли, а он сам…

— Сынка, слышь, Васятка, у тебя машина-то на ходу? — робко проговорила она, боясь сыновнего непонятного и порой беспричинного раздражения.

— А чего тебе машина понадобилась? — поднял сын на нее глаза.

Варвара Степановна суетливо поправила скатерть на столе, потом платок на голове и опустила глаза так и не ответив, зачем ей понадобилась машина.

— Вот уж и май, — неожиданно проговорила она, — май леса наряжает, лето в гости ожидает. Вчерась у нас какое число-то было? Старушка достала из старенького чемодана перекидной календарь.

— Никак ноне Яков? Теплый вечер и звездная тихая ночь — к ведреному лету… а за Яковом — Еремей. На Еремея погода погожа — уборка хороша, — говорила она, заранее зная, что сын ее не слушает, да уж привыкла, но молчать тоже не могла: так и говорить разучишься. Сын со снохой в лучшие часы не больно разговорчивы, а уж если поссорятся, так совсем как в больнице: тишина душу рвет.

Вспомнилось ей вдруг, как она к бабке своей не раз обращалась прежде, чем та проснувшись от задумчивости говорила:

— Я, детка, ушла в годы молодые.

Было непонятно, как это ушла, а вот сейчас сама все время там, в тех далеких и близких годах молодых…

— Чевой-то сердцу больно… Ой, не хочется мысль эту до сердца подпушать, а она рвется треклятая, хоть ты что. А вдруг именно сейчас уходит он…

— Все ведь было по-человечески у нас, Васятка. Замуж вышла, трое деток народились, в колхозе — лучшая доярка. Муж — бригадир. Пошел на войну, вернулся. Председателем избрали… Гордилась, что ты, счастлива была. А тут эти приехали: он — начальник МТС, а она… Красивая баба, но не нашей, непонятной красотой; худа для наших баб, черна, как головешка, глаза такие, что бабы заглядывались, не только мужики. Счетоводом в сельсовете работать стала. Непривычные они были к жизни деревенской, не понять им было нашего беспросветного труда.

Раньше у нас такого заведения не было, чтобы на все праздники гужеваться в безделии, а тут чуть что, так они нас с Николаем уговорят на речку, да еще два бригадира с женами, да инженер ихний эмтээсовский. Мы-то, деревенские вначале по их прихоти, а потом и сами приохотились: плохо ли попивать-поедать, да бездельничать. А мужики наши, как ополоумели: вьюнами вокруг этой то ли мордовки, то ли татарки.

Сын поднял на мать невидящий взгляд. Она попыталась увидеть какой-то отклик в его глазах, но он опять забренчал значками.

— Странная баба была, Господь с ней… То начнет петь, прям чисто Шульженко, и голос похож. То под патефон учнет наших деревенских чурбаков танцевать учить. Они ей все ноги оттопчат, а она — ничего, терпит. Да ведь диво какое: они все прихоти ее исполняют с нашим удовольствием. А то вдруг убежит куда-нибудь, в уголок забьется и плачет, а чему, никто понять не может, да и сама, видать, не знала что за беда слезу из нее точила.

— Вот однажды…

— Мать, сколько раз тебе говорил, не трогай значков! Да, ты что-то мне сказала?

— Нет. Я сказала, не можешь ли ты меня свозить завтра в Серебрянку?

— Ты что? У меня два дня свободных, а ты со своей Серебрянкой… Чего тебе там делать, никого поди не осталось, все поразъехались…