– В небольшом польском городке Калиш жил юноша по имени Арнольд, был он сыном простого плотника, отлично разбирался в отцовом ремесле, но мечтал быть музыкантом. Разве мог простой плотник позволить себе приобрести для сына хороший инструмент? Понимая это, Арнольд решил построить рояль. У него получился отличнейший во всех отношениях инструмент.
Второй инструмент он изготовил уже на заказ, затем – третий, ну и – пошло-поехало. Рояли «фирмы» Фибигер привлекли в Калиш известных пианистов. Насколько мне известно, сейчас фабрика «Арнольд Фибигер» выпускает до тридцати роялей в год. Сравнительно небольшая цена и хорошее качество обусловили массовость производства музыкальных инструментов. Фортепианная фабрика «Арнольд Фибигер» снабжает весь юг и запад Российской империи. К чему это я? Да к тому, что – дерзайте, молодые люди, и не останавливайтесь на достигнутом.
Кстати, оркестр в Плунгянах, в котором еще несколько лет назад пан Константинас играл на флейте и корнете, уже разучивает партитуру сочинения профессионального, дипломированного композитора!
Князь Михаил Огинский предложил Кастукасу поехать в Лейпциг – совершенствоваться, а Повиласу поступить в его оркестр в Плунгянах. (Повилас на средства дяди Радманаса учился в петербургской гимназии.)
– Я слышал, ты неплохо играешь на пианино. Мне нужны такие музыканты.
Относительно Лейпцига Кастукас высказал сомнение:
– Для поступления в консерваторию нужно выдержать конкурс композиции.
– Пианино желательно перевезти в Друскеники до отъезда в Лейпциг, – только и сказал князь.
Повилас пожалел, что согласился на предложение Огинского: его оркестру, как выяснилось, нужен был валторнист, а не пианист. Повилас очень скоро возненавидел навязанный ему инструмент…
Кастукасу же посчастливилось, пусть и недолго, учиться в Лейпцигской консерватории.
Подарок князя Огинского доставили в Друскеники через неделю после приезда туда Кастукаса.
Извлеченное из дощатого «футляра», пианино установили в большой комнате на почетное место, которое определил ему Константинас (отец) – между дверьми и окном спальни; старенькое фортепиано пришлось переместить в дальний угол комнаты.
Аделе заботливо протерла инструмент тряпочкой. Черная полировка засверкала.
Младшие братья и сестры запрыгали от радости.
– Какое красивое!
– Как блестит!
– А как звучит? – спросила Юзе.
Отец поданным ему Кастукасом ключиком открыл крышку. Кастукас сел за инструмент.
«…и [он] запел; зазвучал удивительно и полно, осветилась наша комната, вздрогнули сердца детей, а мама тайком отерла слезу. С тех пор наша жизнь словно посветлела, и мир показался сплошным ясным днем – без единого облачка» (Ядвига Чюрлёните).
Кастукас остался доволен звучанием:
– Ребенок с детства должен слышать чистый, красивый тон, ибо красивый тон воспитывает музыканта.
Йонас прикоснулся к клавише.
– Руки! – прикрикнул отец. – Видите, какие белоснежные клавиши? Прикасаться к ним можно только, дочиста вымыв руки.
Дети наперегонки побежали на кухню к умывальнику.
С этого дня, самого первого дня пребывания пианино в доме повелось: никто не садился за инструмент с немытыми руками.
Первое время отец к пианино допускал только старших – Повиласа, Юзе и, разумеется, Кастукаса. Самолично открывал и закрывал инструмент на ключ. Пока Кастукас не запротестовал:
– Отец, все дети имеют право играть на пианино!
«И мы, – пишет Ядвига Чюрлёните, – набросились на инструмент, как голодные волчата!»
Местоимение «мы» в воспоминаниях Ядвиги Чюрлёните следует воспринимать как условное, к ней не относящееся, так как она была еще в том возрасте (год-полтора), когда не была способна «наброситься на инструмент» даже за компанию со старшими. И нужно понимать, что все ее «воспоминания» этого времени – начала ХХ века со слов родителей или старших братьев и сестер.
– Хорошо, – сказал отец, – в таком случае составим расписание.
С ним и сейчас может ознакомиться любой посетитель музейного комплекса в Друскининкае – висит на стеночке для всеобщего обозрения:
«
8–10 Кастукас
10–12 Петрас
12–2 Йонас
2–4 Вале
4–6 Юзе
6–8 Повилас
8–9 Ядзе
9–11 хоры-импровизации».