Чюрлёнис

Начиная с 1905 года в родительском доме Кастукас стал говорить о «литовских делах». Братья и сестры поддерживали его, а отец к национальному литовскому движению относился скептически.

В один из вечеров, когда сумерки поглощали двор и сад, а в доме сгущался полумрак, семья Чюрлёнис после ужина не спешила выйти из-за стола – отец со старшим сыном затеяли разговор о литовцах и «литвоманах». Кастукас вышагивал по комнате и с жаром доказывал свое. Отец возражал, сначала – резко, потом все сдержаннее.

Комната погрузилась в темноту. Одно лишь лицо Кастукаса освещалось, когда он чиркал спичкой, закуривая очередную папиросу. Диспут завершился приговором Кастукаса:

– Надо обязательно научиться как следует говорить по-литовски!

Он мягко положил руку на плечо засыпающей Ядвиге:

– Правильно, Воробышек?

Ядзе, резко вскинув голову, выпалила:

– Правильно!

Взрыв хохота. Бедная девочка испугалась, что сказала что-то не то, но тут же сообразила: смеются весело, значит, все в порядке.

Аделе вышла на кухню и вернулась с керосиновой лампой.

Кастукас присел к пианино, заиграл и бодро запел литовскую народную песню.

Отец молчал.

На следующий день в доме появились литовские газеты, в том числе «Виленский вестник»[44].

Кастукас написал Повиласу в Америку, и Повилас стал посылать в родительский дом газету «Литва»[45]. Сам же покупал и привозил в родительский дом книги на литовском языке.

Чюрлёнис (отец) говорил о «возрождении литовцев» открыто. В Друскениках многие, прежде всего знать восприняли это с возмущением, в лучшем случае – насмешливо.

Константинас (отец) посетил обе выставки сына (о них позже). Вернувшись домой, удивленный и обрадованный, он рассказывал:

– На выставке я встретил многих просвещенных литовцев. Они настолько хорошо говорили по-литовски, что я со своим «дзукским» наречием рта старался не раскрывать. А надо было! Потому что все эти господа поздравляли меня, благодарили, что я воспитал такого прекрасного сына – художника, «гордость литовского народа». Даже целовали.

«Колдуны, явившиеся из-под темной звезды!»

Константинас (отец) не скрывал своего нового отношения к литовскому языку, за что вскоре – в 1906 году – и поплатился. В Друскеники перевели на службу молодого ксендза Волейко.

Ядвига Чюрлёните полагала, что был он не польского происхождения, скорее, как она считала, ополячившийся литовец. Свои догадки основывала на том, что фамилия Волейко в Литве – распространенная.

До Волейко в костеле служили еще два настоятеля, о которых следует сказать.

Ксендз Зверко, красавец и аскет, был глубоко, до фанатизма верующий, католик. Его, ополячившегося белоруса, национальные вопросы не волновали. При Зверко в Друскениках не было ни повального пьянства, ни громких скандалов.

Ксендз Зверко безуспешно пытался обратить Кастукаса в свою веру.

Зверко сменил рослый, плечистый ксендз Вангялис. Было ему уже за пятьдесят, он вел разгульный образ жизни, ненавидел панов (эксплуататоров!), но политики сторонился.

Жил он так, как хотел и как считал для себя позволительным. Вместе с Вангялисом приехала его племянница Анусе.

Ксендз Вангялис и, в большей степени, его нестандартное поведение были интересны Кастукасу. Наведываясь в Друскеники, он, слушая рассказы о настоятеле, не сдерживал смеха, некоторые изречения даже записывал.

Не скрывал своих взглядов и ксендз Вангялис.

Константинас (отец) рассказывал:

– Церковные обряды отец Вангялис считает комедией. Он мне как-то сказал: «Если дураки за это платят, пусть платят, – я возьму».

Кастукас познакомился с «чудаковатым» священнослужителем, бывал у него дома. За разговорами засиживались допоздна. Кастукас не удержался и сделал углем эскизный портрет ксендза. Эскиз настоятелю понравился, и он стал уговаривать Кастукаса написать портрет его племянницы Ануселе.

После первого же сеанса тот вернулся домой в веселом расположении духа. Со свернутым с трубочку листом бумаги. Сдерживая смех, рассказывал:

– Написать Анусе мне предстояло на фоне висящего на стене большого черного распятия. Если бы вы видели, как Анусе нарядилась! Когда я вошел в комнату, она сидела в кресле в розовом шелковом платье, на шее четыре нитки разноцветных бус, в волосах – целый букет роз, а в ушах большие серьги в виде клубники; пальцы унизаны золотыми кольцами с драгоценными разноцветными камнями. В одной руке Анусе держала веточку руты, в другой – молитвенник. Рядом с ней на круглом столике стояли большой букет пионов и бутылка мадеры с двумя наполненными рюмками. Замершая, она в этом своем наряде очень походила на чучело… индюшки. Это был такой натюрморт! – Кастукас не сдержался – расхохотался; подавив смех, подвел черту под сказанным: – Но вы же знаете, я не люблю писать натюрморты.

– Но ты же написал! – удивился отец.

– Да, написал, но не Ануселе, а вот что!

Кастукас развернул лист. Взорам присутствующих предстал пейзаж: обрыв Немана с впадающим в него ручейком Мельничеле…