Чюрлёнис

За все время существования костела в Друскениках Вангялис был первый настоятель, который говорил по-литовски. На смену «жемайтийскому медведю», как его называли прихожане, прислали тридцатилетнего, с «элегантными мирскими манерами», амбициозного Волейко. Неверующие варшавяне ксендзов называли «помидорами». Это прозвище подходило Волейко как никакое другое.

Ядвига Чюрлёните:

«Он даже молитвенник носил, как-то отставив руку в сторону, словно напоказ. Простых людей к себе и близко не подпускал.

Если женщина целовала ему руку, спешил вытереть, приговаривая:

– Выпачкала мне руку! Кто тебя просил целовать!»

До 1905 года хоть литовский язык и не был официально признанным языком в Литве, но старшее поколение литовцев в Друскениках «разговаривало и ругалось» по-литовски. Волейко, как предполагала Ядвига Чюрлёните, очевидно, поставил перед собой цель нанести последний, сокрушающий удар по всему, что еще сохранилось от древних литовских традиций, от языка и до обычаев.

Соседи Чюрлёнисов, с которыми изначально были хорошие отношения, смотрели на них не с пониманием – снисходительно. Как на чудаков. Живут бедно, но имеют пианино, и не одно; покупают и читают книги, выписывают газеты; по мере взросления дети едут учиться в Варшаву. Повилас вообще каким-то чудодейственным образом очутился аж в Америке. В общем, живут Чюрлёнисы не как все. К тем, кто «не как все», людям и семьям, в любом уголке земного шара всегда относились настороженно.

С появлением в Друскениках ксендза Волейко злые языки вдруг стали называть Чюрлёнисов язычниками и колдунами, как потом выяснилось, по «подсказке» нового настоятеля. Поверить в это было нетрудно. В то время, когда большинство жителей городка в поте лица своего добывали хлеб насущный, Чюрлёнисы «веселились» – музыка в их доме не звучала разве что только глубокой ночью и ранним утром.

Выходит Аделе за калитку – у забора соседнего дома стайка соседок. Чешут языки:

– Не иначе как нечистый обратил их в язычество!

– А я, когда прохожу мимо дома Чюрлёнисов, на всякий случай спешу перекреститься.

– Здравствуйте, кумушки, – бросила Аделе и быстрым шагом обошла соседок.

Эта история, рассказанная матерью, развеселила Кастукаса:

– Что бы нам такое страшное придумать, чтобы убедить соседей в том, что мы – колдуны! Колдуны, явившиеся из-под темной звезды!

– Ой, сынок, не буди лихо!

– Поздно, – только и сказал отец.

Вскоре после своего прибытия в Друскеники новый настоятель после службы пригласил Чюрлёниса к себе домой. Предупредить домашних о неожиданном визите у Константинаса (отца) не было возможности. Аделе, не дождавшись мужа к ужину, вместе с Юзе пошли к костелу. Кто-то из встреченных знакомых подсказал: он у настоятеля.

– Да, пан органист у нас, – подтвердила вышедшая на стук служанка.

– Мы подождем пана органиста, – сказала Аделе и уточнила: – На улице.

– Мама, смотрите, смотрите! – прошептала Юзе и кивнула на окно.

Ксендз Волейко сидел в кресле в «панской позе», закинув ногу на ногу. Чюрлёнис стоял у двери и что-то взволнованно говорил. Похоже, оправдывался.

Аделе взяла Юзе под локоть.

– Идем, дочка. С отцом все в порядке. А нам негоже в чужие окна заглядывать.

Константинас (отец) домой пришел не скоро. Взволнованный (если не сказать, взбешенный), он, успокаиваясь, долго гулял по городу.

Никому ничего не сказал – поспешил лечь в постель.

За полночь Аделе выпытала все же у мужа, что случилось.

– Пан Волейко взялся читать мне нотацию! Дескать, я плохо воспитываю детей. Дети растут еретиками, костел посещают редко. Дома завели хор, который исполняет какие-то хамские песни. Он так и сказал – «хамские». Старший наш, Кастукас, вообще собирается в Друскениках устроить концерт. «Для чего? Чтобы возмутить людей!» – так сказал пан Волейко, – Константинас интонационно – полушепотом! – передал эмоциональную речь ксендза. – Потом заговорил обо мне. «Мне нужен лакей! Понимаете, лакей! – сказал он. – У вас как у органиста довольно-таки приличное содержание и не очень много работы, у вас есть время рыбачить на Немане, могли бы колоть мне дрова, могли бы чистить мне обувь и выполнять другую работу по хозяйству». Приличное содержание! Это десять-то рублей в месяц «приличное содержание»?!

– Догадываюсь, что ты ответил Волейке! – вздохнула Аделе.

– Да-да! Так прямо и врезал: никогда лакеем не был и не буду. Я – органист. Чем я занимаюсь в свободное время, никого не касается. Еще прибавил: да, я вынужден и рыбу ловить, и другим промыслом заниматься, потому что приличных, по-вашему, денег не хватает на содержание моей действительно большой семьи!

– И что он?

– «Если так, нам придется расстаться!»

Аделе:

– Ладно бы в чем-то провинился. Около тридцати лет прослужил на одном месте! Обещали пенсию, и вот как все закончилось…

Константинас (отец) собрался писать жалобу по поводу своего увольнения, Кастукас отговорил:

– Кому? Епископу? Отец, свинья всегда заступится за своих поросят, и ничего из этого не выйдет – только озлобление и месть.

Константинас (отец) стал мрачным, замкнутым. Аделе с Юзе, посовещавшись, стали прятать от него револьвер…