Чочара

Пошла я тоже к Филиппо; хоть я уже завтракала, но из любопытства хотелось мне посмотреть на этого немца, первого, который забрался к нам в горы. Пришла я туда, когда они уже принялись за фрукты. Семейство Филиппо было все в сборе, кроме Микеле — он ненавидел немцев и незадолго до того ушел, а когда Ганс с важным видом распространялся о решительной победе, которую немцы вскоре непременно одержат над англичанами, он бросал на него такие мрачные и угрожающие взгляды, что казалось, вот-вот набросится на него с кулаками. Теперь, может под влиянием выпитого вина, немец держался развязно и разоткровенничался. Он то и дело хлопал Северино по плечу, повторяя, что они оба портные и друзья до самой смерти и что он обязательно поможет Северино вернуть материю. Потом вытащил он из кармана бумажник, а из бумажника фотографию, на ней была изображена женщина в два раза выше и толще его, с добродушным лицом, и сообщил, что это его жена. Потом вновь заговорили о войне, и Ганс опять принялся твердить:

— Мы начинаем наступление и сбрасываем в море англичан.

Здесь Филиппо, всячески старавшийся задобрить и умаслить немца, чуточку переборщил:

— Ну разумеется, как же иначе, мы сбросим их в море, этих убийц.

Но тут немец возразил:

— Нет, они вовсе не убийцы, они хорошие зольдаты.

А Филиппо живо подхватил:

— Ну конечно, они хорошие солдаты, всем это известно…

Тогда немец:

— Ах, значит, тебе нравятся английские зольдаты… ты предатель.

Филиппо ему с испугом:

— Да кому они нравятся?.. Я же сказал, что они убийцы.

Но немцу не так легко было угодить.

— Нет, они не убийцы, они хорошие зольдаты… а предателю, как ты, который восхищается англичанами, капут. — И он сделал рукой жест, будто горло перерезал. Короче говоря, что бы ему ни говорили, все ему не нравилось, всем он был недоволен, и мы все перепугались, потому что видели — немец начинает злиться.

В конце концов он вдруг спросил Северино:

— Ты почему не на фронте? Мы, немцы, сражаемся, а вы, итальянцы, сидите здесь… ты должен идти на фронт.

Северино тоже испугался и ответил:

— Меня признали негодным… я слабогрудый, — и он показал себе на грудь.

Это была правда — был он очень болен, говорили даже, что у него осталось одно легкое. Однако немец, обозлившись, схватил его за руку и сказал:

— Тогда ты иди сейчас же со мной на фронт.

С этими словами он приподнялся, будто и впрямь собирался встать и тащить его за собой. Северино побледнел, пытался выжать улыбку, но это ему никак не удавалось. От неожиданности все словно окаменели и не знали, что делать, а у меня от страха душа в пятки ушла. Немец тянул Северино за рукав, а он упирался, цепляясь за Филиппо, и тот тоже, видно было, струхнул. Потом немец неожиданно рассмеялся и сказал:

— Друзья… друзья… ты портной, я портной… ты получишь обратно ткани и станешь богатый… а мне идти на фронт, сражаться и умереть.

И, не переставая смеяться, вновь стал хлопать Северино по плечу. На меня вся эта сцена произвела странное впечатление: будто передо мной был не человек, а хищный зверь, который то урчит от удовольствия, то оскаливается, и не знаешь, что он сделает через минуту и как с ним обращаться. Казалось мне, что Северино обманывается, как те, кто говорит: «Это животное меня знает, оно никогда меня не укусит». И будущее показало, что я не ошибалась.

После этой сцены немец вновь стал любезен, выпил еще много вина и опять, уж не знаю сколько раз, стал похлопывать по плечу Северино, так что тот оправился от испуга и, выбрав минутку, когда немец чем-то отвлекся, успел шепнуть Филиппо:

— Сегодня же мои ткани будут вновь у меня… вот увидишь.

В самом деле, немец вскоре поднялся из-за стола и стал надевать ремень, который снял, когда садился за стол, шутя при этом и показывая нам, что ему теперь приходится застегивать ремень на следующую дырочку, так мы сытно накормили его. Затем он сказал Северино:

— Мы спустимся вниз, а потом ты возвратишься сюда с твоими тканями.

Северино встал. Немец, щелкнув каблуками, попрощался с нами по-военному и, важно выпятив грудь, вышел из домика, и они с Северино стали спускаться вниз по тропинке, которая, петляя по «мачерам», вела в долину. Филиппо вышел вместе с другими проводить их, посмотрел он им вслед и сказал, выражая общее чувство:

— Северино верит этому немцу… я бы, однако, на его месте так бы ему не доверял.

Весь вечер и часть ночи прождали мы Северино, но он не вернулся. На следующий день мы пошли в домик, где жила его семья; жена Северино, сидя в темноте с ребенком на руках, плакала горькими слезами. С ней была старуха крестьянка, которая пряла шерсть на прялке и время от времени, дергая нитку, повторяла одно и то же:

— Не плачь, дочка… Северино скоро придет, и все будет в порядке.

Но жена Северино только качала головой и твердила:

— Знаю, не вернется он… Не прошло и часа после его ухода, как я это почувствовала.