Чочара

Итак, среди беженцев, партнеров Филиппо по картам, был один портной, звали его Северино, моложе их всех, маленького роста, худощавый, с желтым лицом и черными усиками. Один глаз у него был всегда прищурен, будто подмигивал, это у него сделалось вот отчего: когда, согнувшись на табурете, шил он в своей мастерской, то всегда один глаз щурил, а другой нет. Северино бежал из Фонди, как и все другие, при первых бомбежках и жил в домике неподалеку от нас с дочкой и женой, такой же маленькой и скромной, как и он. Северино волновался больше всех в Сант-Эуфемии, потому во время войны он вложил все свои деньги в партию английских и итальянских тканей и спрятал их в надежном месте, однако потом оно оказалось вовсе не таким уж надежным, и он целыми днями беспокоился за судьбу своего скромного достояния. Впрочем, Северино быстро переходил от тревоги к надежде, как только переставал думать о настоящем — немцах и фашистах, войне и бомбежках — и принимался мечтать о будущем. Если находился охотник его выслушать, Северино излагал свой план, который, по его словам, даст ему, как только кончится война, полную возможность разбогатеть. План этот в том состоял, что Северино воспользуется для своих целей моментом — может, он продлится полгода, может, год — между окончанием войны и возвратом к нормальной жизни. В эти полгода или год будет нехватка в товарах, транспорт будет нарушен, Италия еще оккупирована, и торговать будет очень трудно, чтобы не сказать невозможно. Вот тогда, в эти полгода или год, Северино и погрузит свой товар на грузовик, помчится в Рим и там разбогатеет, продавая в розницу все, что купил оптом, сбывая отрез за отрезом по баснословным ценам из-за отсутствия в продаже товаров. План этот был правильный, как мы потом увидим, и он показывал, что Северино, быть может, один из всех тех беженцев, что жили с нами в горах, хорошо понимал, что цены будут подниматься: товаров ведь становилось все меньше, а немцы, союзники и сами итальянцы печатали все больше ничего не стоящих денег. Повторяю, план этот был правильный, но, к сожалению, такие хорошие планы часто осуждены на провал, особенно во время войны.

Одним словом, однажды утром, запыхавшись, прибежал с равнины паренек, работавший учеником у Северино. Уже снизу, не добежав еще до «мачеры», он стал кричать портному, в волнении поджидавшему его на краю стены, подпиравшей «мачеру»:

— Северино, у тебя все украли… нашли тайник и забрали твои ткани!

Стояла я неподалеку от Северино и видела, как при этом известии он буквально пошатнулся, будто его кто-то сзади по голове хватил палкой. Паренек тем временем уже поднялся на «мачеру»; Северино схватил его за грудь и, задыхаясь, тараща глаза, бормотал:

— Нет, быть не может… Что ты городишь? Мои ткани? Материю? Украли? Невозможно это… Кто же мог украсть?

— А я почем знаю, — отвечал парень.

Сбежались все беженцы и окружили Северино, а он как сумасшедший метался из стороны в сторону, дико вращал глазами, бил себя полбу, рвал на себе волосы. Филиппо было попытался его успокоить, говоря:

— Да полно тебе, не расстраивайся… может, это только болтают…

— Какое там болтают, — сказал простодушно паренек, — я сам своими глазами видел дыру в стене и пустой тайник.

При этих его словах Северино с отчаянием потряс кулаком в воздухе, будто угрожая самому небу, а затем стремглав бросился вниз по тропинке и скрылся из виду. Всех нас ужасно огорчил этот случай; значит, война все продолжается, даже становится еще более ожесточенной, и у людей совести больше нет, если теперь грабят, то скоро и убивать начнут. Филиппо горячее всех обсуждал это событие, ругая Северино за то, что тот не был достаточно осмотрителен, и кто-то из беженцев ему заметил:

— Ты небось тоже замуровал свое добро в доме у свояка, смотри, чтобы и с тобой чего не случилось.

Тут вспомнила я разговоры, что вели Кончетта и Винченцо, и подумала, что беженец-то прав: ведь у них в доме стенку каждую минуту тоже могли бы разобрать. Но Филиппо решительно покачал головой и с уверенностью сказал:

— Мы с ними кумовья и поклялись святому Джованни… я крестил их сына, а они крестили мою дочь… разве ты не знаешь, что святой Джованни не допустит обмана?

Подумала я тогда при этих словах Филиппо, что хоть он и считает себя великим умником, но у каждого из нас есть свои слабые стороны и каждый может оказаться в дураках: к примеру, мне казалось, что уповать на святого Джованни, имея дело с Кончеттой и Винченцо, было ужасной глупостью, может, и довольно невинной, но все же глупостью. Ничего я не сказала, чтобы подозрений в нем не вызывать. Тем более что один уж получил хороший урок, а его ничему это, видно, не научило.