Чочара

— Троих наших они убили… мало сказать убили… глаза им выкололи, языки отрезали, ногти вырвали… тогда мы решили проучить их… отправились рано утром в одну из их деревень да сожгли все хижины и поубивали всех мужчин, женщин и детей… маленьким девчонкам, сукиным этим дочкам, штыки между ног втыкали и бросали потом в общую кучу… Разом отбили у них охоту зверства всякие учинять…

Тут кто-то слегка кашлянул, чтобы обратить внимание Антонио на наше присутствие — верно, он нас не заметил, стояли мы за деревом. Антонио, будто извиняясь, сказал:

— Ну, на войне всякое бывает.

Я услыхала эти слова уж когда поспешила вслед за Розеттой, которая повернулась и быстро пошла прочь. Шла она, опустив голову, потом наконец остановилась, и увидела я, что она бледная-бледная, а глаза полны слез. Спросила я ее, что с ней, и она ответила:

— Ты слышала, что говорил Антонио?

А я лучшего ничего не нашла, как бухнуть его же слова:

— Ничего не поделаешь, доченька, на войне всякое бывает.

Она помолчала минутку, а потом сказала, будто разговаривая сама с собой:

— Знаешь что, лучше быть среди тех, кого убивают, чем среди тех, кто убивает.

С того дня мы еще больше отдалились от других беженцев, так как Розетта ни за что не хотела разговаривать с Антонио и даже видеть его.

Однако и с Микеле Розетта не всегда была согласна: вот по вопросу о религии взгляды их очень расходились. Микеле не выносил два вида людей: как я уже говорила, фашистов и потом священников, и трудно сказать, кого из них он больше ненавидел — первых или вторых. Нередко он в шутку говорил, что фашисты и попы — это одного поля ягоды; разница меж ними лишь в том, что фашисты укоротили черную рясу, превратив ее в черную рубашку, тогда как попы носят рясу длинную, до самого пола. Мне от его яростных нападок на религию, вернее сказать на попов, было ни жарко ни холодно; всегда я считала, что в этих вопросах каждый волен поступать по-своему; сама я верующая, но не настолько, чтобы пытаться навязывать свою веру другим. И к тому же я отлично понимала, что в словах Микеле, несмотря на всю их резкость, злобы не было, мне иногда даже в голову приходило, что он так ругал духовенство не потому, что ненавидел именно служителей церкви, а может, потому, что огорчался: не такие они, какими должны быть, и не всегда ведут себя, как им подобает. В общем, кто знает, быть может, Микеле и был по-своему верующим человеком, но, видно, разочаровался он в религии; часто именно такие люди, как Микеле, которые могут быть настоящими верующими, разочаровавшись в религии, особенно яростно ополчаются на священников. Розетта же была в этом отношении совсем другим человеком, чем я: она глубоко верила и требовала того же от других; не могла она допустить, чтобы при ней поносили религию, даже как это было с Микеле, когда он говорил искренне и, в сущности, без злобы. Так, с самого начала при первых же его нападках на священников она сразу же ясно и твердо ему заявила:

— Если хочешь видеться с нами, ты должен прекратить эти разговоры.

Ожидала я, что он станет спорить или рассердится, как иногда случалось, когда ему возражали. Однако, к моему удивлению, он не спорил, ничего не сказал, помолчал немного и заметил:

— Несколько лет назад я тоже был такой, как ты… Я даже серьезно задумывался, не стать ли мне священником… потом у меня это прошло.

Совсем огорошил он меня этим неожиданным признанием: в жизни мне не пришло бы в голову, что он мог иметь такое намерение.

Я спросила:

— Неужели ты всерьез хотел сделаться священником?

Он сказал:

— Честное слово… не веришь, можешь спросить у моего отца.

— А почему же ты раздумал?

— Я тогда мальчишкой был, а потом понял, что у меня нет к этому призвания. Или, вернее, — добавил он с усмешкой, — понял, что призвание-то у меня было, и именно поэтому мне и не следовало идти в священники.

На этот раз Розетта ничего не сказала, и разговор на том и кончился.

Меж тем события назревали, правда, медленно и не в нашу пользу. После множества противоречивых слухов пришло наконец вполне определенное известие: на равнине Фонди расположилась лагерем немецкая дивизия, линия же фронта остановилась на реке Гарильяно. Означало это, что англичане перестали продвигаться, а немцы, в свою очередь, собираются провести зиму с нами. Люди, поднимавшиеся к нам из долины, рассказывали, что там полным-полно немцев, больше всего в апельсиновых рощах, они укрываются вместе со своими танками и палатками, которые сплошь разрисованы зелеными, синими и желтыми пятнами, камуфляжем это называется по-ихнему. Но все это были лишь слухи, никто еще в глаза немцев не видел, я имею в виду тех, кто был с нами в горах, потому пока ни один немец не добирался еще до Сант-Эуфемии. Впрочем, потом произошло одно событие, которое вплотную нас столкнуло с немцами и показало, что это за люди. Рассказываю я о нем, пожалуй, потому, что именно с той поры все изменилось: впервые тогда пришла к нам в горы война и больше уже не уходила.