Чочара

К вечеру Северино возвратился из долины, с головы до ног покрытый пылью, грустный и подавленный. Рассказал он, что ходил в город и видел проломленную стену и опустошенный тайник; ограбили его дочиста. И теперь он нищий. Сказал он также, что сделать это могли одинаково как немцы, так и итальянцы, но думает он, что скорее всего итальянцы, причем, насколько он мог понять, расспрашивая немногих оставшихся в городе жителей, местные фашисты. Рассказал он все это и умолк, неподвижно сидя, скорчившись, на стуле у порога дома Филиппо, еще более пожелтевший и почерневший, чем обычно; обхватив руками спинку стула, он смотрел одним глазом в сторону Фонди, где у него все украли, а другим глазом, как всегда, будто подмигивал. И пожалуй, тяжелее всего было видеть именно это: обычно люди подмигивают, когда им весело, а он подмигивал, хотя готов был наложить руки на себя от отчаяния. Время от времени он качал головой и тихим голосом говорил:

— Мои ткани… все пропало… дочиста ограбили, — а потом проводил рукой по лбу, словно никак не мог осознать того, что случилось. Наконец он произнес: — Состарился я за один день, — и поплелся к своему домику, не пожелав остаться ужинать у Филиппо, который пытался всячески утешить его и успокоить.

На следующий день видно было, что он только и думает о своих товарах и все ищет способ вернуть их. Уверен он был, что украл их кто-нибудь из местных жителей; и почти не сомневался, что это дело рук фашистов или, вернее, тех, кого теперь называли фашистами, а раньше, до падения фашизма, знали их в долине как бродяг и босяков. Не успели вернуться фашисты, как эти жулики вступили в фашистскую милицию, чтобы грабить и жить за счет местных жителей, которые благодаря войне и бегству всех властей оказались целиком у них в руках.

Теперь Северино вбил себе в голову, что он должен разыскать свои ткани, и, можно сказать, ежедневно отправлялся в долину и возвращался вечером усталый, запыленный и с пустыми руками, но полный, как никогда, решимости. Решимость эта сказывалась также и в его поведении: молчаливым он стал, глаза у него горели, как у безумного, а на лице мускул так ходуном и ходил под кожей, обтягивавшей ввалившиеся щеки. Если кто-нибудь его спрашивал, зачем он каждый день бывает в Фонди, Северино в ответ говорил только: «Хожу на охоту», подразумевая, что он охотится за своими тканями и за теми, кто их украл. Постепенно из разговоров Северино с Филиппо удалось мне понять, что фашисты, которые, по его мнению, украли ткани, имеют свою штаб-квартиру в одной усадьбе, расположенной в местности под названием «Уомоморто»[6]. Было их человек двенадцать, и перевезли они в усадьбу большое количество продуктов, отнятых силой у крестьян. Обжирались они там, пьянствовали и вообще жили в свое удовольствие, а обслуживали их во всех отношениях несколько потаскушек, которые раньше были прислугами и фабричными работницами. По ночам эти фашисты покидали свое логово и уезжали в город, где обходили дом за домом, брошенные беженцами, и тащили все, что под руку попадалось, простукивая прикладами ружей пол и стены и разыскивая тайники. Вооружены они были все автоматами, ручными гранатами и кинжалами и чувствовали себя вполне уверенно, потому что во всей долине, как я уже говорила, не было ни карабинеров — одни давно бежали, других арестовали немцы, — ни полиции, вообще никаких властей.

Правда, остался один агент муниципальной полиции. Но бедняга этот был обременен большой семьей и бродил от деревни к деревне, совсем оборванный и голодный, выпрашивая у крестьян Христа ради кусок хлеба или яйцо. В общем, закона не стало. Единственными блюстителями закона были немецкие жандармы, отличавшиеся от других солдат немецкой армии тем, что они носили на шее нечто вроде нагрудной цепи; но то ведь был их закон, а не наш, итальянский, и его, по крайней мере в отношении нас, вообще вряд ли можно было назвать законом: создан, казалось, он был специально для того, чтобы дать возможность немецким жандармам устраивать облавы, грабить и совершать всевозможные насилия. Дать вам представление о том, что творилось в те времена, вполне может хотя бы такой случай: один крестьянин из деревни по соседству с Сант-Эуфемией в одно прекрасное утро, не знаю уж по какой причине, взял да пырнул ножом восемнадцатилетнего паренька, своего племянника, и оставил его умирать истекающего кровью посреди виноградника. В десять часов утра случилось это. А в пять часов дня убийца пошел к торговавшему из-под полы мяснику купить полкило мяса. О преступлении стало уже известно, люди знали, но никто не решился даже пикнуть: ведь было это его личное дело, да к тому же все его побаивались. Только одна женщина ему сказала:

— Сердце-то есть у тебя? Ты убил своего племянника, а теперь преспокойно идешь покупать мясо…

А он ответил:

— Значит, такая его судьба… никто меня не арестует, потому что теперь и законов-то нет больше, и каждый поступает так, как считает нужным.