Чочара

В первое время нашей жизни в Сант-Эуфемии он взял привычку проводить с нами почти целый день. Не знаю я, что его к нам тянуло, потому были мы обе женщины простые и, в сущности, мало чем отличались от его матери и сестры; к тому же, как я дальше расскажу об этом, не было у него к Розетте особенного влечения. Может, он предпочитал нас своей семье и другим беженцам потому, что были мы из Рима, не говорили на местном диалекте и не сплетничали насчет всяких дел в Фонди, которые, как он неоднократно заявлял, не только не интересовали его, но даже раздражали. Короче говоря, приходил он с раннего утра, когда мы только вставали, и уходил лишь в часы обеда и ужина — словом, проводил с нами весь день. Мне кажется, что и теперь я вижу его как живого, вот заглядывает он к нам в комнатку, где мы сидим без всякого дела — я на постели, а Розетта на стуле, — и спрашивает веселым голосом: «А что вы скажете насчет небольшой прогулки?» Мы тут же соглашались, хотя прогулки эти были всегда одни и те же: либо мы шли по «мачере», огибая гору, и, идя вдоль склона, могли добраться до другой соседней долины, совсем такой же, как долина Сант-Эуфемии; либо мы поднимались до перевала по каменистым кручам, пробираясь сквозь заросли молодого дубняка; либо же спускались по одной из крутых тропинок, ведущих вниз, в долину. Почти всегда, чтобы не слишком уставать, выбирали мы дорогу вдоль склона и, прохаживаясь по «мачере», доходили до отрогов горы слева от Сант-Эуфемии — ее остроконечная вершина поднималась высоко над долиной. Большое рожковое дерево росло там, густые зеленые заросли были наполнены солнечным светом, а землю покрывал мягкий мох, служивший нам подушкой. Мы усаживались почти на самой вершине одного из крутых отрогов, неподалеку от голубоватой скалы, оттуда открывался вид на Фонди, лежащее внизу. Часами сидели мы там. Что мы делали? Теперь, когда я все вспоминаю, просто даже сказать не могу. Иногда Розетта с Микеле бродили по зарослям, собирая цикламены, много их там в это время года, крупных, красивых, и ярко-розовый венчик их так и горел среди темных листьев. Росли они повсюду, где только был мох. Розетта набирала большой букет и приносила его мне, а я ставила его в банку на столе в нашей комнате, когда мы возвращались домой. А иногда мы просто сидели и ничего не делали: смотрели на небо, на море, на долину, на горы. Сказать по правде, не запомнились мне эти прогулки потому, что ничего примечательного не случалось в это время, не считая разговоров Микеле. Вот слова его я помню хорошо, так же как и его самого. Слова эти были новыми для меня, как и он сам, в жизни никогда я еще не встречала такого диковинного человека.

Обе мы были женщины необразованные, а он прочел много книг и уйму знал. Однако жизнь мне была известна лучше, чем ему; и теперь я думаю, что, несмотря на все прочитанные им книги и все свои знания, был он, в сущности, желторотым птенцом, который жизни совершенно не знал и о многом судил неверно. Помню я, к примеру сказать, один разговор в первые дни:

— Ты, — он нас обеих называл на ты, и мы его тоже, — ты, Чезира, конечно, лавочница и ни о чем другом не думаешь, кроме своей лавки, но торговля тебя не испортила, к твоему счастью, осталась ты такой, какой была в детстве.

Я спросила:

— Какой же?

А он:

— Простой крестьянкой.

Я сказала:

— Ну и плохой же комплимент ты мне сделал… Крестьяне ничего знать не хотят, кроме своей земли, невежды они, живут по-свински…

Микеле рассмеялся и ответил:

— Да, пожалуй, прежде это был бы плохой комплимент… а теперь это комплимент настоящий… теперь те, кто умеет читать и писать, живут в городе и считаются барами, — вот они-то в действительности люди невежественные, некультурные, нецивилизованные… с ними ничего не поделаешь… с вами же, крестьянами, можно начать с самого начала.

Хорошенько не поняла я, что он хотел сказать, и спросила:

— Но что значит начать сначала?

А он:

— Ну, сделать крестьян новыми людьми.

Я воскликнула:

— Видно, голубчик, плохо ты крестьян знаешь… с крестьянами ничего не поделаешь… Знаешь ли ты, кто такие крестьяне? Самые старые из всех людей на земле. Нечего сказать, новые люди! Спокон веков они были крестьянами, еще до того, как люди стали селиться в городах. Крестьяне, они всегда ими и останутся.

Он снисходительно покачал головой и ничего не ответил. Создалось у меня тогда впечатление, что крестьян представляет он себе такими, какими они никогда не были и не будут; пожалуй, скорее, такими, какими ему хотелось их видеть, а не такими, какими они были на самом деле.

Микеле хорошо говорил только о крестьянах да о рабочих, а по-моему, он не знал ни тех, ни других. Однажды я ему сказала:

— Ты вот, Микеле, говоришь о рабочих, а сам их не знаешь.

Он спросил меня:

— А разве ты их знаешь?

Я ответила:

— Понятно, знаю, они часто приходят ко мне в лавку… Они неподалеку живут.

— Какие же это рабочие?

— Ну, разные там ремесленники — водопроводчики, каменщики, электромонтеры, столяры, все они — рабочий народ, каждый трудится как может.