Чочара

Прошло еще несколько дней, а вести о войне были все такими же неопределенными. Люди, приходящие в Сант-Эуфемию из долины, по-прежнему твердили нам об огромной английской армии, двигавшейся по дороге в Рим. Но нужно сказать, что эта огромная армия, видно, двигалась черепашьим шагом, ведь если даже англичане шли пешком и каждую минуту располагались отдыхать, то и тогда они уже давно должны были появиться, а их и в помине не было. Просто я слышать больше не могла этих разговоров об англичанах да о том, какой рай земной будет, когда они придут. Я старалась найти себе какое-нибудь занятие, ну хотя бы вязание. Купила я у Париде немного шерсти и начала вязать на спицах себе фуфайку, смутно предчувствуя, что нам придется оставаться здесь еще кто его знает сколько времени, беспокоясь о том, что, когда наступят холода, у нас обеих не будет ничего теплого. Шерсть была жирная, темная и пахла хлевом. Была она с немногих овец, какими владело семейство Париде. Ежегодно их стригли, а потом, как в старину, пряли шерсть при помощи прялки и веретена и вязали чулки и фуфайки. Впрочем, там, в горах, все шло так, как в далекие времена, при царе Горохе. У семьи Париде было дома все необходимое не только для питания, но и для одежды — полотно, шерсть, кожа; и это было для них большим счастьем, потому, как я уже говорила, денег у них почти совершенно не было, и не делай они все своими руками, пожалуй, им пришлось бы ходить голыми и босыми. Выращивали они лен, держали овец для шерсти, когда резали коров, пускали в ход их кожу на чочи и куртки. Шерсть и лен, как я сказала, они сначала пряли по старинке, а затем ткали на станке в нашей комнате — то Луиза, то сестра, то невестка Париде; впрочем, должна я заметить, что вся эта троица никуда не годилась; и хотя они и сидели вечно за прялкой, веретеном или ткацким станком, но толком ничего делать не умели. Ткань, изготовленная таким способом, кое-как потом окрашивалась в синий цвет при помощи каких-то скверных красок и наконец раскраивалась, чтобы шить из нее брюки и куртки (в жизни своей я не видывала хуже скроенных вещей, будто топором их вырубили), но не проходило и недели, как она рвалась на коленях или на локтях, и женщинам сразу же приходилось латать дыры. Поносив недели две свои обновки, все семейство Париде очень скоро появлялось уже в заплатах и дырах. Да, словом, они ничего не покупали и действительно делали все сами, но делали все плохо и удивительно нескладно. Сын Филиппо, Микеле, с которым я поделилась этими своими наблюдениями, как всегда, покачал головой и ответил мне серьезно:

— Скажи-ка, ну кто теперь работает вручную, когда есть машины? Только такие несчастные, как они, только крестьяне такой отсталой и нищей страны, как Италия.

Не надо думать, что в этих словах Микеле звучало презрение к крестьянам, — как раз напротив. Только он всегда выражал свои мысли в такой форме — ужасно резко, грубо и решительно и вместе с тем — это меня больше всего и удивляло — никогда не повышая голоса, спокойным тоном, словно говорил он об очевидных, бесспорных истинах, о которых уже давно не стоит спорить, и высказывал их так же просто, как другой бы утверждал, что солнце светит на небе или дождь падает на землю.