Чрево Парижа. Радость жизни

– Нет, я знаю, что это такое: это – скверные люди, – возразил Клод, сжимая кулаки. – Представьте себе, госпожа Франсуа, ведь нет такой глупости, которой они не сказали бы на суде. Помилуйте, дойти до того, чтобы рыться в учебных тетрадях ребенка! Дурачина-прокурор уж размазывал, размазывал эту историю: уважение к невинному детству, с одной стороны, воспитание демагогов – с другой… Я от всего этого буквально заболел. – Клода действительно трясла лихорадка. Съежившись в своем зеленоватом пальто, он продолжал: – Кроткий малый, настоящая красная девушка! Верите, ведь ему сделалось дурно, когда он смотрел, как резали голубей… Я даже рассмеялся от жалости, увидев его между двумя жандармами. Ну, теперь мы уже не встретимся больше; на этот раз он там и останется.

– Надо было послушать меня, – сказала зеленщица после некоторого молчания, – переехать в Нантер и жить там с моими курами и кроликами… Я, видите ли, очень любила господина Флорана, я сразу угадала, что он такой добрый. Мы бы жили вместе припеваючи… Право, это большое горе… Но что станешь делать? Не печальтесь, господин Клод. Приходите ко мне как-нибудь на днях утром кушать яичницу. Я буду вас ждать. – На глазах у нее были слезы. Однако она встала, как мужественная женщина, твердо переносящая невзгоды, и сказала: – Вот тетушка Шантмесс идет покупать у меня репу. Толстуха Шантмесс всегда весела как ни в чем не бывало…

Клод отошел и опять стал бродить по рынку. На горизонте, в конце улицы Рамбюто, белым снопом всходил день. Солнце рассыпало на крыши золотые лучи, разливало потоки света, касавшиеся уже мостовой. И Клод почувствовал пробуждение веселья под звонкими сводами Центрального рынка, в квартале, переполненном горами снеди. То была как бы радость выздоровления, приятная суета людей, которые чувствуют, что с них свалилось наконец невыносимое бремя, давившее им на желудок. Он увидал Сарьетту с золотыми часами: она напевала среди своих слив и земляники, дергая за маленькие усики господина Жюля, одетого в бархатный пиджак. Госпожа Лекёр и мадемуазель Саже прохаживались в крытом проходе; они были уже не такие желтые, а почти румяные и как будто потешались, точно добрые приятельницы, над какой-то историей. В рыбном ряду старуха Мегюден, снова принявшаяся за торговлю, хлопала рыбу, ругалась с соседками, придиралась к новому надзирателю, молодому человеку, которого она поклялась отхлестать; а ее младшая дочь, еще более томная, еще более ленивая, сгребала руками, посиневшими от холодной воды садков, громадную кучу улиток, покрытую слизью, будто серебристыми нитями. Огюст с Огюстиной только что накупили в требушином ряду свиных ножек и с нежным видом новобрачных садились в одноколку, чтобы отправиться в свою колбасную в Монруже. Было уже восемь часов. Воздух успел нагреться, и художник, возвращаясь по улице Рамбюто, увидал Мюша и Полину, игравших в лошадки. Мюш ползал на четвереньках, а Полина, сидя у него на спине, держала его за волосы, чтобы не свалиться. Тень, мелькнувшая на крыше Центрального рынка, на краю водосточной трубы, заставила Клода поднять голову: это были Кадина и Маржолен. Смеясь и целуясь, они жарились на солнце, господствуя над кварталом своими любовными восторгами счастливых животных. Клод погрозил им кулаком. Художник был доведен до отчаяния этим праздничным ликованием мостовой и неба. Он ругал Толстяков, говоря, что они победили. Вокруг него были одни Толстяки, округлившиеся, готовые лопнуть от избытка здоровья. Они приветствовали новую зарю прекрасного пищеварения. Когда Клод остановился напротив улицы Пируэт, зрелище, представившееся его глазам справа и слева, нанесло бедняге последний удар.

Направо, на пороге своего заведения, стояла красавица Нормандка – красавица госпожа Лебигр, как ее называли теперь. Мужу ее удалось наконец присоединить к своей торговле вином продажу табака. Мечта, которую он лелеял уже давно, осуществилась благодаря важным услугам, оказанным им правительству. Красавица Лебигр показалась Клоду великолепной в своем шелковом платье и локонах. Она готовилась сесть за прилавок. Все мужчины квартала приходили к ней покупать сигары и пачки табаку. Она приобрела важный вид настоящей дамы. Позади нее красовалась зала погребка, отделанная заново свежими виноградными гроздьями на нежном фоне; цинковая стойка блестела, а графины с ликером зажигали в зеркале яркие огни. Молодая женщина смеялась, наслаждаясь ясным утром.