Чрево Парижа. Радость жизни

Флоран встал и начал спускаться с лестницы. Дойдя до четвертого этажа, он попросил, чтобы ему позволили вернуться на минуту в его комнату, под предлогом, что он забыл там одну вещь. Полицейские не соглашались, стали толкать его; тогда он начал умолять их и предложил даже кое-какие бывшие при нем деньги. Двое из них решили наконец исполнить его желание, угрожая размозжить ему череп, если он сделает попытку сыграть с ними какую-нибудь штуку. Они даже вынули из кармана револьверы. В своей комнате Флоран подошел прямо к клетке зяблика, взял птичку, поцеловал ее меж крылышек и выпустил из окна на свободу. Он смотрел, как она взвилась на солнышке, села, точно растерявшись, на крышу рыбного павильона, а потом, вспорхнув, полетела над рынком по направлению к скверу Дезинносан. Арестованный постоял еще с минуту, смотря на небо с его беспредельным простором; он думал о воркующих голубях в Тюильри и о тех, которых видел в подвале, с горлышком, распоротым ножом Маржолена. Тут все у него внутри точно оборвалось. Флоран последовал за полицейскими, и они, пожимая плечами, спрятали свои револьверы в карман. Внизу на лестнице он остановился перед дверью, что вела в кухню колбасной. Ожидавший его тут комиссар, почти тронутый безропотной покорностью арестованного, спросил:

– Не желаете ли проститься с вашим братом?

Флоран с минуту колебался. Он смотрел на дверь. Из кухни доносился оглушительный стук сечек и звон кастрюль. Лиза, желая отвлечь мужа, задумала занять его приготовлением колбасы, которую он обыкновенно начинял по вечерам. На огне шипел лук, Флоран услыхал веселый голос Кеню, покрывший шум стряпни.

– Ах, черт возьми, – говорил колбасник, – кровяная колбаса удастся на славу!.. Огюст, передай-ка мне сало!

Флоран поблагодарил комиссара и отказался от прощания с братом, боясь войти в эту жаркую кухню, где так пахло жареным луком. Он прошел мимо двери, чувствуя себя счастливым, что его брат ничего не знает, и ускорил шаги, чтобы избавить колбасную от лишнего горя. Но когда яркое солнце на улице ударило ему в лицо, бедняге сделалось стыдно, и, садясь в фиакр, он сгорбился, а лицо его стало землисто-бледным. Он чувствовал, как торжествует рыбный ряд напротив, и ему казалось, что весь квартал разделяет эту радость.

– У, противная рожа! – сказала мадемуазель Саже.

– Лицо как у настоящего каторжника, захваченного на месте преступления, – прибавила госпожа Лекёр.

– А я вот видела, как гильотинировали одного преступника, – подхватила Сарьетта, показывая свои белые зубы, – у него было совсем такое же лицо.

Они приблизились и, вытянув шею, старались заглянуть в самый фиакр. В ту минуту, когда карета тронулась в путь, старая дева торопливо дернула за юбку своих товарок, показывая им на Клер, которая выбежала с улицы Пируэт, обезумевшая, растрепанная, с окровавленными ногтями. Ей удалось снять с петель дверь. Когда она поняла, что опоздала, что Флорана уже увозят, она бросилась за фиакром, но почти тотчас же остановилась с жестом бессильной ярости, грозя кулаком убегавшим колесам. Потом, вся красная, покрытая пылью от известки, девушка вернулась бегом на улицу Пируэт.

– Разве он обещал на ней жениться? – со смехом воскликнула Сарьетта. – Здорово она втюрилась, вот дурища!

Квартал успокоился. До самого закрытия павильона торговки всё сходились группами и разговаривали об утренних событиях, с любопытством заглядывая в колбасную. Лиза избегала показываться, предоставив Огюстине сидеть за прилавком. Днем, однако, она нашла нужным сообщить обо всем Кеню, чтобы какая-нибудь болтливая соседка не нанесла ему слишком грубо удар. Лиза выждала, пока они останутся вдвоем на кухне, зная, что муж любил там бывать и что тут он будет меньше плакать. Она приступила к разговору осторожно, с материнской ласковостью. Но когда Кеню узнал истину, то повалился на доску для рубки мяса и заревел как теленок.

– Ну, бедный мой толстячок, не убивайся так, не то ты захвораешь, – сказала Лиза, обнимая мужа.

Казалось, он выплачет глаза, уткнувшись в ее белый передник; его инертное тучное тело вздрагивало от горя. Он весь размяк, как будто готов был изойти слезами. Когда Кеню смог наконец выговорить слово, он пролепетал:

– Нет, ты не можешь себе представить, как Флоран был добр ко мне, когда мы жили на улице Ройе-Коллар! Он сам и комнату подметал, и стряпал… Он любил меня как родного сына, понимаешь? Он возвращался весь в грязи, усталый до того, что не мог пошевельнуться. А мне было сытно и тепло сидеть дома. А теперь вот его расстреляют.

Лиза стала горячо возражать, говоря, что Флоран вовсе не будет расстрелян. Но ее муж, качая головой, продолжал:

– Все равно я недостаточно любил его. Теперь я могу в этом сознаться. Я питал против него злобу и колебался отдать ему половину наследства…

– Вот еще! Ведь я более десяти раз предлагала ему эти деньги! – воскликнула жена. – Нам не в чем себя упрекнуть.