Чрево Парижа. Радость жизни

– О, я знаю, ты добрая, ты бы ему все отдала… А мне было жалко, вот поди ж ты! Это будет мучить меня всю жизнь. Я всегда буду думать, что, поделись я с ним, он не кончил бы плохо во второй раз… Это моя вина, я его погубил!

Лиза стала еще нежнее утешать Кеню, говорила, что не следует возводить на себя поклепы. Она даже пожалела Флорана. Все же он очень виноват. Будь у него в руках деньги, он наделал бы еще больше глупостей. Мало-помалу колбасница внушила мужу, что это не могло кончиться иначе и теперь все почувствуют облегчение. Кеню все еще плакал, вытирая щеки передником, подавляя рыдания, чтобы слушать жену, а потом еще сильнее разражаясь слезами. Он машинально опустил пальцы в кучу фарша для сосисок, лежавшего на доске, делал в нем ямки и с силой месил его.

– Помнишь, как ты плохо чувствовал себя? – продолжала Лиза. – Это оттого, что наши привычки были нарушены. Я очень тревожилась, хотя и не говорила тебе. Я прекрасно видела, что ты худеешь.

– Неужели? – пробормотал колбасник, перестав на минуту рыдать.

– И торговля наша в этом году шла плохо. Нас точно преследовала судьба… Ну перестань, не плачь, увидишь, как все поправится. А тебе следует поберечь себя ради меня и ради нашей дочки. Ты обязан позаботиться о нас.

Кеню месил фарш с меньшим ожесточением. Он снова разволновался, но теперь волнение это было вызвано нежными чувствами, и на огорченном лице Кеню появилась даже слабая улыбка. Лиза чувствовала, что он побежден. Она тотчас позвала Полину, игравшую в лавке, посадила ее на колени к отцу и сказала:

– Полина, ведь твой папа должен быть умницей, правда? Попроси его ласково, чтобы он нас больше не огорчал.

Девочка ласково попросила. Они смотрели друг на друга, обнявшись, громадные, вылезавшие из платьев, – они начинали оправляться от недомогания, которое длилось целый год и только сейчас прекратилось. Широкие круглые лица родителей и ребенка расплывались в улыбке, причем Лиза повторяла:

– Ведь, в сущности, нас только трое, мой толстячок, нас только трое.

Два месяца спустя Флоран был вторично приговорен к ссылке. Эта история вызвала страшный шум. Газеты с жадностью набросились на малейшие подробности, помещали портреты осужденных, рисунки эмблем и шарфов, планы мест, где собиралась вся компания. В продолжение двух недель в Париже только и было толков что о заговоре на Центральном рынке. Полиция сообщала все более и более тревожные сведения; наконец начали говорить, что под всем Монмартрским кварталом были заложены мины. В Законодательном корпусе произошел такой переполох, что центр и правая забыли про злополучный закон о дарственных записях, который недавно вызвал между ними ожесточенный разлад, и примирились. При этом подавляющее большинство подало голос за проект непопулярного налога, и даже предместья не посмели заявить претензии по этому поводу ввиду паники, обуявшей город.

Процесс продолжался целую неделю. Флоран был поражен значительным числом сообщников, которых ему приписывали. Он едва знал шестерых или семерых из двадцати с лишком лиц, сидевших на скамье подсудимых. После чтения приговора ему показалось, что он видит шляпу и невинную спину Робина, медленно удалявшегося с толпой. Логр с Лакайлем были оправданы. Александра присудили к двухлетнему тюремному заключению за то, что он компрометировал себя, как взрослый ребенок. Что касается Гавара, то он, как и Флоран, был приговорен к ссылке. Это было для него ошеломляющим ударом, который поразил его среди последних триумфов во время долгих прений на суде, когда торговец живностью сумел поставить себя на первый план. Истый парижский лавочник дорого поплатился за свою оппозиционную горячность. Две крупных слезы скатились по растерянному лицу этого седовласого мальчишки.

Однажды утром в августе, при пробуждении Центрального рынка, Клод Лантье, слонявшийся, по обыкновению, между прибывавшими возами с овощами, стянув живот красным кушаком, подошел на площади Святого Евстафия к госпоже Франсуа поздороваться. Она сидела на пучках репы и моркови. Ее широкое лицо казалось печальным. Художник был мрачен, несмотря на яркое солнце, которое уже ласкало густо-зеленый бархат капусты, наваленной целыми горами.

– Все кончено, – сказал он, – Флорана отправляют обратно… Пожалуй, он теперь уже в Бресте.

Огородница ответила жестом немой печали. Она медленно развела руками и проговорила глухим голосом:

– Это Париж, это все негодный Париж.