– Разные попадаются. В том числе и грецкие.
Отец пробыл у Петракова ровно неделю: приехал в четверг, а в следующий четверг позвонил Петракову на объект – Петраков сдавал объекты, – голос у отца был слабый, дрожащий, незнакомый:
– Леша, мне плохо!
От объекта до дома было четыреста метров, Петраков, мастер спорта по легкой атлетике, добежал до квартиры едва ли не за минуту.
Отец с обострившимся лицом, с резко проступившими скулами и вытянутым подбородком лежал в комнате на тахте. Руки скрещены на груди, как у покойника, губы синие.
– Леша, я задыхаюсь, – только и произнес он.
Петраков кинулся к врачу, тот приволок в квартиру Петракова целый чемодан медикаментов, но нужных лекарств среди них не оказалось, да и одними лекарствами было не обойтись. Необходима была специальная аппаратура, чтобы поддержать жизнь в отце. Имелась она только в городе Поти, в тамошней больнице. Доктор помчался в Поти за аппаратурой, Петраков остался с отцом.
Отец улыбался Петракову как-то испуганно, зажато, словно бы прося прощения за то, что причинил такие неудобства, Петраков успокаивающе гладил его по руке, нашептывал что-то, поправлял на голове отца мокрые волосы, вглядывался в дорогое лицо и чувствовал, что пространство перед ним расплывается, лицо отца двоится, троится… Петраков вновь гладил пальцами его руку и нетерпеливо вскидывал голову, глядя на прикрученные к стенке часы: когда же вернется врач и привезет аппаратуру из Поти?
Сорок километров туда – по вполне добротному асфальту, – это полчаса, сорок километров обратно – также полчаса, десять минут на объяснение с тамошними врачами, обмен медицинскими любезностями в виде гарантийных бумаг, как это было всегда – кто же отдаст дорогую аппаратуру под честное слово, для этого обязательно требуется бумажка с подписью и лиловой печатью, – и полковой врач подполковник Сапрыкин будет здесь. Времени на это потребуется один час десять минут… Ну, десять минут можно еще добавить – на разные непредвиденные обстоятельства, – получится час двадцать… Сапрыкин вернулся через два часа тридцать пять минут – усталый, с серым лицом и горькими складками, застывшими у рта:
– Грузины аппаратуру не дали.
Петраков не поверил:
– К-как?
– Наотрез отказались дать.
– Почему?
– Мы – граждане другого государства.
– А… А… – Петраков почувствовал, что в глотке у него вспухло что-то твердое, рождающее боль и тоску одновременно, мышцы сжались – у него словно бы пропала речь: сделалось страшно за отца. – А устроить в больницу в Поти никак нельзя?
– Никак нельзя.
– Почему, товарищ подполковник?
– Все по той же причине – гражданин другого государства.
– Да-а? – тихо, неверяще, каким-то чужим, охрипшим, сплошь в дырках голосом спросил Петраков и в следующий миг удивился примитивности, болезненной глупости этого вопроса.
То, что происходило, не укладывалось в голове: всю жизнь были товарищами, сообща толкали паровоз в светлое будущее, одно бревно носили на коммунистических субботниках, и на тебе – соседи по бревну не хотят помочь умирающему человеку.
– А если заплатить, товарищ подполковник? А? Я все это… – Петраков обвел рукою вещи, находившиеся в квартире, – все это продам и заплачу. А?
В глазах подполковника он неожиданно увидел свинец и пустоту. Сапрыкин отрицательно покачал головой:
– Я им наш «уазик» отдавал – не согласились. Бывшие друзья стали, Петраков, врагами.
– Бывшие друзья стали врагами, – эхом повторил Петраков. – Неужели никакого выхода нет?
– Выход один – уповать на Бога. Вдруг пронесет?
Не пронесло. Отцу делалось все хуже и хуже – его бы на несколько часов, на сутки, на двое суток посадить на подпитывающую аппаратуру и усталый, надсеченный болезнями организм выровнялся бы, но этого не произошло: отец угас, будто свеча, у которой неожиданно начало трепетать и уменьшаться пламя, и умер на руках у Петракова.
В последнюю минуту открыл глаза, скосил взгляд в окно и прошептал едва слышно: «Какие же здесь восхитительные горы!», – потом перевел взгляд на сына, улыбнулся прощально и прошептал что-то еще, но что именно – не разобрать… Через несколько минут его не стало.
Домой Петраков вместо мебели, загруженной в контейнеры, вернулся с «грузом двести» – телом отца.
Вот что напомнили Петракову здешние горы…
Горы обладают способностью менять цвет – то они делаются фиолетовыми, яркими, как чернила, то изнутри начинают светиться желтым, и эта желтизна растекается, цветет диковинными цветками, которых становится все больше и больше, но потом наступает момент насыщения, он бывает коротким, происходит перелом и назойливая шаманья желтизна начинает угасать, через несколько минут горы обретают прежний свой цвет – зеленый, с притемью, горьковатый, рождающий в груди печаль и непонятную горечь. И не распознать, что это – предчувствие беды, усталость, внутренний протест – совершенно механическое сопротивление организма, не желающего акклиматизироваться, или же что-то еще… Кто знает.