Чрезвычайные обстоятельства

– Да, совсем другие, у них и верблюды возят капусту совершенно иную, – Токарев повел головой назад, за спину, туда, где остались верблюды с широкими плоскими телегами, нагруженными тяжелыми, вкусно пахнущими детством, крепкими вилками, – не эту… – Пальцами Токарев растянул узел галстука еще больше, спустил вниз, хотел было снять с себя «удавку» совсем, но не решился – рано еще.

По инструкции, если он дублирует кого-то – вообще не может менять что-либо в одежде до самого конца операции. Но инструкция инструкцией, а жизнь жизнью.

На горизонте, прямо над крышами домов, нависли опасно – того и гляди, навалятся на крыши, раздавят жилье вместе с людьми, – лишаистые, словно бы переболевшие чем-то горы. От оглаженных, похожих на верблюжьи горбы вершин исходили сизые дрожащие тени, будто в горбах этих что-то горело, дымилось, исходило чадом и жаром.

У срезов нескольких макушек образовались темные пороховые взболтки, похожие на грозовые облака, словно бы кто-то, вняв мольбе гор, решил погасить испепеляющий жар и там скоро прольется дождь, но все, кто имел дело с этой страной, знали, что в ней с пятнадцатого марта по пятнадцатое ноября дождей не бывает вообще, пересыхают не только реки, но и колодцы, и каждая капля воды становится очень дорогой – дороже молока.

Солнце, вскарабкавшись на привычную для себя верхотуру и повиснув вертикально, прямо над головой, сделалось маленьким, злым, будто муравьиный укус, очень ярким – свет резал глаза, делал предметы прозрачными, растворяющимися, с неясными очертаниями, глаза у Токарева поплыли, в них от напряжения появились слезы, он стер влагу кулаком, потом сунул руку в пиджак, в карман – вдруг в этой казенной одежде окажется чистый носовой платок?

Карман был мелкий, только для семечек, платка не было и это вызвало у Токарева раздражение, он ощутил, как под правым глазом у него шевельнулась, а потом резво задергалась заполошная жилка, он вновь потер глаза кулаком, попросил Семеркина:

– Пошарь в бардачке, может, там влажные салфетки завалялись?

Салфетки не завалялись. Токарев отплюнулся по-верблюжьи:

– Тьфу! А может, темные очки найдутся?

Очков также не было.

Машина шла точно на юг, солнце било в лобовое стекло, переломленные лучи были колючи, словно иголки, резали глаза. Токарев, часто моргая разъеденными потом веками, посматривал в навесные зеркала, прикрепленные и слева и справа к корпусу машины, а также в широкое, во весь обхват трассы, уносящейся назад, зеркало, висящее над головой, в кабине.

Семеркин тоже поглядывал назад. Погони не было видно. Погоня задерживалась. Вот незадача!

– В Москву вернемся – обязательно обмоем майорские звездочки… Обмоем?

– М-да, когда вернемся.

– А что! «В жизни раз бывает восемнадцать лет…» Так, кажется, поется в песне? Майорское звание тоже присваивают раз в жизни.

– Я знаю людей, которым это звание присваивали по три раза…

– Ну, это неудачники.

– Во всяком случае, не те, кто, живя на востоке, ссыпают манну небесную в кулек, а потом в сливном бачке перевозят ее на запад и используют, чтобы позолотить себе плечики…

– Что-то мудрено ты выразился. Но я понял, о чем речь. Для этих ребят майорского звания вообще не существует, они перескакивают через него, как козлы через изгородь, у них биография начинается с чина полковника.

– А толку-то! Как были козлами, так козлами и остались. И не больше.

Пригнувшись под срез бокового стекла, Токарев глянул вверх, на крохотную злую точку солнца.

– Шпарит, как гигантская электросварка. И когда же оно, яйцо бычье, успокоится?

Семеркин посмотрел на циферблат часов.

– Заход солнца – в двадцать один сорок. Осталось немного – одиннадцать часов тридцать семь минут.

Никем не преследуемые, они продолжали двигаться на юг.

– Как там наши мужики, что с ними, все ли в порядке? – Токарев обращался к самому себе, ответа от Семеркина он не требовал. Помял себе пальцами грудь, пожаловался: – Щемит что-то.

Семеркин так же, как и Токарев пригнулся, глянул вверх, под срез лобового стекла:

– Действительно шпарит, как электросварка. Металл резать можно.

Проценко действовал умело – в чем, в чем, а в находчивости, в хладнокровии, в геройстве и умении быть артистом ему не откажешь. Он стал разворачивать грузовичок и перегородил весь проулок, даже свободной щелки не оставил, завскидывал вверх руки, завопил по-тарабарски, по-людоедски, стараясь, чтобы голос его звучал громче, выпятил глаза так, что белки начали сверкать на солнце, будто прожектора; водитель машины преследования выскочил из кабины, одним прыжком одолел расстояние, отделяющее его от Проценко, ткнул ополоумевшего дехканина кулаком в живот.

Тот взвыл, замахал руками на водителя, залопотал полубессвязно:

– Алла акбар! Иншалла! Алла акбар! Иншалла!

Водитель с силой оттолкнул его, от такого тычка человек должен был отлететь метров на пять, не меньше, но Проценко не только не отлетел, он даже с места не сдвинулся, только замахал руками еще пуще, да завопил громко, частя словами, заикаясь и смешно шлепая губами:

– Алла акбар, иншалла, алла акбар, иншалла…