Чрезвычайные обстоятельства

В следующее мгновение из завесы вылетело несколько ящиков с помидорами, шлепнулись на землю. Десятка три алых плодов подкатились под человека с раздвоенной челюстью, пытавшегося подняться с земли, он ухватился рукою за два плода, словно за некую соломинку и сдавил их. Пальцы сделались красными.

Полицейский офицер тем временем стянул кожаную петельку со шпенька кобуры, высвободил револьвер и, не целясь, навскидку, выстрелил в колышущееся облако пыли, туда, где тарахтел грузовичок. Выстрелы прозвучали гулко, будто из помпового ружья, револьвер был американский, крупнокалиберный, пули всколыхнули пылевой столб, сделавшийся неожиданно студенистым, и исчезли. Человек в полицейской форме не боялся попасть в людей, которых собралось на улице что муравьев, он был властителем жизни, мог решать их судьбу – имел на это право, мог карать и миловать, в собственной правоте он не сомневался и правом своим пользовался широко и часто.

Проценко выстрелы засек, он даже определил калибр револьвера, одна из пуль прошла рядом с его виском, всадилась в железный бортик, защищающий лобовое стекло, нырнула вниз, под ноги. Проценко запоздало отшатнулся, грузовичок продолжал реветь, он, стараясь выбраться из плена, из глиняной плоти, медленно полз вперед.

– Ну, давай, давай, давай, – молящим голосом попросил Проценко машину. Пыль разъедала ему ноздри и глаза. – Давай, давай!

Он не знал, как будет действовать в последующие минуты, не знал даже, что произойдет через несколько мгновений, знал только одно – долг свой он выполнит до конца. И если его убьют, то не найдут ни одной бумажки, указывающей на его принадлежность к России – он был человеком без опознавательных знаков, хотя в кармане у него находился здешний паспорт. Человек с таким паспортом мог легко оказаться и американцем, и австралийцем, и болгарином, и чилийцем – кем угодно…

– Давай, давай, вытягивай, родимая, спасай, – просипел он моляще, покрываясь противным, смешанным с грязью, с глиной и невесть откуда взявшимся мазутом, потом, скаля зубы, с хрипом втягивая в себя горячий замусоренный воздух, крутя головой, выкрикнул: – Выручай!

Краем сознания, обострившимся внутренним слухом он засек четвертый выстрел, потом пятый… Грузовичок уже почти выдрался из мешанины, из капкана, в который он попал, и Проценко почувствовал себя лучше – на просторе, на улицах, в движении он будет ощущать себя увереннее, быстро сообразит, что надо сделать, а пока задача у него одна – вырваться.

«Клиенты», надо полагать, уже находятся далеко отсюда, преследователи потеряли их, все лапы себе собьют, прежде чем найдут, догонят, а когда догонят, то обнаружат, что там находятся совсем другие люди. Проценко задание свое выполнил. Главное теперь – исчезнуть, раствориться в этом городе, а потом в одиночку добираться к своим.

Такое с Проценко уже бывало.

Шестого выстрела он не услышал – своего выстрела человек никогда не слышит, так же, как не видит и не слышит своей пули, не видит своего осколка. Неверно говорят, что когда смерть появится на пороге, ей можно будет заглянуть в глаза. Когда смерть придет, нас уже не будет. Проценко почувствовал резкую боль в шее, застонал – этот хрен с железной рожей все-таки попал в него. Схватился рукой за шею, поднес пальцы к глазам. Кровь.

Пространство перед ним сделалось мутным, колыхнулось, поплыло в сторону. Проценко что было силы вывернул руль вправо, сделал перегазовку. Помидорный грузовичок дернулся раз, другой и снова застрял. Проценко машинально, – он все сейчас делал машинально, сопротивляясь боли, внутренней слабости, внезапно накатившей на него, нехорошему электрическому звону, наполнившему голову, – включил заднюю скорость, нажал на педаль газа и тут же включил переднюю передачу. Вновь дал газ.

Человек в полицейской форме торопливо перезарядил обойму, опустевшую отшвырнул в сторону, на землю, присел на колено и снова открыл огонь по помидорному грузовичку, по кабине, по зарешеченному заднему стеклу, за которым виднелась голова водителя. Грузовичок, ревя, вылезал из пылевого облака.

В Проценко попала еще одна пуля – на этот раз в плечо, но боли он не почувствовал: боль, натекшая в шею, перекрыла всякую иную боль; впрочем, через несколько мгновений ему показалось, что у него болит все тело, все мышцы, вплоть до самой крохотной, самой неприметной, затрясшейся в правом подглазье, даже корни волос, и те наполняются болью. Проценко с трудом втянул в себя воздух, выдохнул, качнулся. Окрашенное в кровяную краску пространство, плывущее перед ним, остановилось, потом поплыло снова. Проценко оттолкнулся рукой от сидения, завалился назад, ударившись затылком о металлическую решетку, защищавшую оконце кабины за его спиной, облизал языком губы. Губы были горячими, обожгли язык. Хотелось пить.

Он напрягся, увидел вдали маленькую слабую звездочку, которая сейчас падала прямо на него, и в этой звездочке, прямо в центре ее, различил самого себя – маленького, лобастого, настороженно смотрящего из далекого далека.