Чрезвычайные обстоятельства

Проценко застонал вновь, остатками сознания, кожей, затылком, костями своими, неведомо чем еще почувствовал, что от машин преследования бегут люди, в том числе и тот, кто всадил в него полторы обоймы из пистолета, сунул руку под борт серой дырявой кацавейки местного производства, нащупал рукоять кольта.

С сожалением, – и вместе с тем очень спокойно, – подумал о том, что будет он похоронен в чужой земле, далеко от дома своего, от земли липецкой, от жены и маленького сына Саньки, которого никогда уже не увидит взрослым. Прижал к плечу щеку, повозил головой из стороны в сторону, стирая кровь текущую из губ и рта.

Как быстро, оказывается, проходит жизнь, и какими дураками мы бываем, когда отказываемся верить в смерть – нас, мол, она не коснется. Еще как коснется. Каждого коснется, исключений не будет…

Кадык шевельнулся на шее Проценко, подпрыгнул сам по себе. Таких рыб, что водятся здесь, глазастых, хищных, с кривыми акульими зубами, в России нет. Природа в России вообще добрая, в ней нет ничего злобного, она благоволит к человеку, уважает его. Домой бы, домой… Дома и умирать легче.

Он вытянул из-под кацавейки кольт, придавил его к виску и с силой, словно бы боясь, что произойдет сбой, осечка, надавил на спусковой крючок. И капитана Сергея Проценко не стало…

Пуля разворотила ему голову – не узнать человека. Проценко навалился телом на руль, придавил грудью кругляш голосистого автомобильного сигнала, и над запыленной многолюдной улочкой этой повис долгий печальный рев. Непрерывный, вышибающий дрожь на коже сигнал раздавался до тех пор, пока тело Проценко не отодрали от руля.

Его обыскали, но ничего, кроме мятой картонки с фотокарточкой – водительских прав, выданных провинциальным полицейским управлением, не нашли…

– Ну ты и молодец, шефчик, ловко все проделал, – довольно проговорил Городецкий и хлопнул Петракова по плечу, – обвел врагов вокруг мизинца, – Городецкий, не снимая руки с плеча Петракова, помял его пальцами.

«Педераст, что ли? – с невольной брезгливостью подумал Петраков, аккуратно освобождая плечо. – Такие в разведке никогда не водились. Это что, дань демократическим нововведениям? Тьфу!»

Он посмотрел на циферблат автомобильных часов.

Дырка в границе действует по расписанию, по-другому нельзя – иначе границу вообще можно оставить незащищенной, открытой, а за это по головке не гладят даже демократы. Если приналечь, да совершить несколько ловких ходов, то можно успеть домой даже сегодня.

Но сделать все надо так, чтобы комар носа не подточил, не засветить дыру – ведь через окно это придется выходить и Семеркину, и Проценко, и Токареву, – всем. Есть и запасной вариант, о нем ребята знают, но он – менее удобный, чем главный: в главной дыре все находится под контролем Петровича, а запасной вариант – это запасной… Что-нибудь в нем обязательно будет не так. И не дай Бог, если ребята из пограничного наряда, которых в такие операции, естественно, не посвящают, откроют стрельбу по «нарушителям».

Под колесо джипа попал камень, свистя, улетел в сторону. Петраков нагнул голову, словно гонщик – он мог бы сейчас идти много быстрее, но для этого нужно было вырываться из общего потока, а вырываться не следовало – можно мигом приковать к себе заинтересованные и такие ненужные взгляды.

На ходу Петраков оглядел своих спутников – слишком уж в шикарные костюмчики они наряжены, совсем не для этих мест…

– Мужики, вы бы переоделись, – предложил Петраков. – Для вас одеяние специальное подобрано, – он показал на стопку одежды, лежавшую на заднем сидении.

– Зачем? – спросил Городецкий.

– Очень уж вы приметны в своих роскошных пиджаках, – приказать им переодеться напрямую Петраков не мог, не по его епархии проходили эти люди.

– Ну и что? Мне моя одежда нравится, – сказал Городецкий.

– А мне – моя, – поддакнул Фалеев.

– Вас по этим костюмчикам легко отстрелять можно. Как по фотокарточкам.

Эта фраза озадачила «клиентов», они встревоженно переглянулись. Городецкий помял пальцами рукав своего пиджака – ткань была что надо, английская, немнущаяся, хотя в ней не было ни одной синтетической нити, качнул головой отрицательно:

– Мне мой пиджачок жалко.

– А мне – мой, – эхом подал голос Фалеев.

– Жаль, я не могу приказать вам… – горько и тихо произнес Петраков.

– Даже если ты, шефчик, и прикажешь, что из этого будет? – на лице Городецкого возникла язвительная улыбка, он уже отошел от всяких треволнений, от переживаний, знал, что за ним стоит отец, который не даст бросить сына в беде, пошлет на выручку не только Петракова с группой, но, если понадобится, и целую армию с пулеметами и бетеэрамии. – Что?

– Ничего, – спокойно отозвался Петраков. Он понял: остался один, совершенно один, в любой схватке эти люди ему – не помощники. Спину не прикроют. С другой стороны, он может быть неправ, все это – внутренние эмоции, слюни, изюм, с которым хорошо пить сибирский, с молоком, чай, а на деле Городецкий может оказаться настоящим бойцом, а Фалеев – героем вроде бессмертного Александра Матросова? Всем нам хочется верить в лучшее. Петраков затяжно вздохнул.