Что было бы, если бы смерть была

Не начинайте с начала!
Иначе начала качнутся
Совсем не качелями детскими
И не игрушечным штормом…

Но станет тебе просторно.

То есть не станешь умнее

Или не станешь глупее:
Будешь вторником или средой
Посреди огромной недели,

Которой вдруг стало много!

Как волосок бороды

У старика Хоттабыча
Не твои исполняет желания,
Но их исполняют тобой.

– Не будем тревожить человеческих псевдо-гениев, ни живых ни мертвых: пусть говорят между собой и измысливают человечеству какую-никакую пользу, – сказал древнеримский мальчик и снова сильно (и даже несколько больно) дернул Перельмана за руку.

И тотчас рука души Перельмана (у монитора) тоже дернулась и двинула на экране стрелку курсора. Послушные стрелке Малец-Эрот и Перельман опять оказались на воображаемом Крещатике, вот только располагался он в древних Афинах.

И явилась у меня в голове мысль, что все происходящее происходит не просто так, а зачем-то.

То есть что-то (или кто-то) – за чем-то или кем-то следует.

Что, совмещая в версификации Невский проспект постперестроечного Санкт-Ленинграда и Крещатик советского Киева (но – имея при этом в виду гражданскую войну на нынешней Украине), происходящее на экране перельманова монитора является иллюстрацией различий в мировосприятии, в видении мира, которое и является причиной всему человеческому, слишком человеческому, в том числе помянутой гражданской войне.

Вот и сейчас в древних Афинах римский мальчик обернулся философом Ксанфом, а Перельман перекинулся в раба Эзопа; дело житейское: нас интересует обоснование того, что один человек полагает себя выше другого не как могучий интеллект (здесь Перельмана никому не превзойти) или сокровищница духа, а социально и (даже) генетически.

Причём (по воле души Перельма) – переместились мы в тот самый миг, когда философ ведет за собой только что задёшево купленного им раба.

И что же происходит, когда философ ведет за собою раба?

«Время было жаркое, солнце стояло прямо над головой, на дороге никого не было; и вот Ксанф, приподняв подол, стал прямо на ходу мочиться. Эзоп это увидел и рассердился. Ухватил он Ксанфа за откинутый плащ, дернул и сказал:

– Продай меня лучше, не то убегу, и ты меня не удержишь.

– Что с тобой, Эзоп? – спрашивает Ксанф.

– Продай меня, – говорит Эзоп. – Не могу у тебя служить.

Ксанф говорит:

– Верно, меня очернил кто-нибудь из тех, кто всегда клевещет на порядочных людей? Подошёл, небось, и стал тебе наговаривать, что и с рабами я жесток, и пьяница, и драчун, и сварливый, и самодур? Не верь напраслине! Послушать её приятно, но переживать из-за неё не стоит, вот тебе моё поучение.

А Эзоп в ответ:

– Моча твоя тебя очернила, Ксанф! Ты хозяин, ты сам себе господин, тебе нечего бояться, что за малое опоздание ждут тебя палки, колодки или что-нибудь ещё похуже, – и всё-таки ты даже по малой нужде не хочешь ни на минуту остановиться и мочишься на ходу. Что же прикажешь делать мне, рабу, когда я у тебя буду на посылках? Видно, мне придётся даже испражняться на лету.»

Душа Перельмана-раба (умозрительно свободная у монитора) – всё понимала: ей сейчас явлена наглядность, античное и современное различие во взглядах на мир, причём – на таком конкретном примере.

Точно так же были ей явлены реальность советская и реальность бандеровская. В которых, впрочем, и античность себя продолжала являть:

«– Так вот чего ты боишься? – говорит Ксанф.

– Как же не бояться? – говорит Эзоп.

– Оттого я мочусь на ходу, – говорит Ксанф. – Что хочу избежать трех неприятностей.

– Каких же трех? – спрашивает Эзоп.

– Раскалённой земли, вонючей мочи и палящего солнца, – говорит Ксанф.

– Как это так? – спрашивает Эзоп.

– Ты видишь, – говорит Ксанф. – Солнце стоит прямо над головой, земля от жары вся растрескалась; так вот, если я буду мочиться стоя, то земля бы мне палила ноги, а моча воняла бы в ноздри, а солнце пекло бы голову. Вот от этих-то трех неприятностей я и хотел избавиться, когда мочился на ходу.

– Вот теперь всё ясно, – говорит Эзоп. – Больше не спорю, ступай дальше.

– Ого! – говорит Ксанф. – Видно, я купил себе не раба, а хозяина.»

Так оно и было на самом деле. На советском ли, на бандеровском ли Крещатике, на афинской ли улице или перед рестораном в Санкт-Ленинграде, но везде и всегда нас ведет наше переменчивое зрение: на самом деле экран монитора, на котором стрелкой курсора душа Перельмана играет в свои виртуальные игры, вовсе не обязателен, я могу обойтись и без этого.

Эзопов философ Ксанф (здесь) – Хома Брут, погубленный ведьмой бурсак-филосо’ф из киевского Братского монастыря.