Что было бы, если бы смерть была

И если уж эта самая виртуальная игра напоминает игры полов, то отчего бы не довести эти игры до экзистанса, до абсурда, тем самым доказав, что абсурд – наиболее жизнестоек, итак: Перельман вместе с мальчиком (вцепившемся в его руку) пошел себе от ресторана по Невскому в сторону Гостиного двора.

Идти было далеко, предстояло пересечь Литейный проспект, а потом и чижик-пыжик-Фонтанку. Поэтому весь Перельман был поглощён телодвижением: демон-стрировал свою привязанность к телу, чувствовал в ладони ладошку мальца и переступал ногами (как переступают богами), то есть являл собой маленького демиурга.

Это такое человеческое, слишком человеческое ощущение!

Отведайте и станете как боги.

Идти было далеко.

Он задумался о Хельге. Вернуть её было просто. Стоило только дать ей – «её» желанное. Стоило только позволить душе своей у монитора легко-мысленно двинуть стрелку курсора, и легкие мысли на полотне мироздания тотчас выпишут желаемое изображение: тебе даже покажется, что жизнь стала легкой.

– Сделано!

Ты хочешь, чтобы Хельга получила своё? Ну так (сам) – получи её всю! Нельзя получить, не отдав.

Перельман (с мальцом) – пошли мимо клодтовых коней на Аничковом мосту через Фонтанку, а на мониторе (вновь) – душа Перельмана узрела древние Афины (ну не нынешние же Киев-Луганск-или-Одессу ей сейчас лицезреть), и вот что она увидала:

«Однажды Эзоп-Перельман, оставшись один, задрал себе подол и взял в руку одну свою штуку (словно бы мышь, чтобы двигаться по монитору). Тут вдруг входит жена Ксанфа и спрашивает:

– Эзоп, что это у тебя?

– Дело делаю, – говорит Эзоп, – полезное для здоровья и для желудка.

А она увидела, какая у него эта штука здоровая да крепкая, и взыграла в ней кровь: даже про уродство его забыла думать.

– Слушай, Эзоп, – говорит, – сделай то, о чём я тебя попрошу, и увидишь, что будет тебе слаще, чем хозяину.

– Ты же знаешь, – отвечает Эзоп, – как проведает про то хозяин, достанется тогда мне, и поделом.

А она смеется и говорит:

– Удовольствуй меня десять раз – получишь плащ.

– Побожись, – требует Эзоп.

А она до того распалилась, что взяла и побожилась (да и как ей было не по-божиться, женщина – жизнь, то есть инструмент божественного), и Эзоп поверил, да и хотелось ему отомстить хозяину.

Вот удовольствовал он её девять раз и говорит:

– Хозяйка, больше не могу!

А она, испытав его силу:

– Десять раз, – говорит, – а не то ничего не получишь!

(вот так и ты, человече-Перельман, возжелав исполнений, сколь много и долго будешь перебирать эти бусины четок, что нанизаны на душу твою? А столь много и долго, насколько люблю или же не люблю!)

Поднатужился Эзоп в десятый раз и попал, да не туда. Но говорит:

– Давай плащ, а не то пожалуюсь хозяину!

А она ему:

– Я тебе позволила моё поле вспахать, а ты на межу заехал и на соседнее попал! Давай ещё раз и получай плащ!

Тут пришёл домой Ксанф, Эзоп ему и говорит:

– Рассуди меня, хозяин, с твоею хозяйкой!

– В чём дело? – спрашивает Ксанф.

– Слушай, хозяин, – говорит Эзоп. – пошли мы с твоей хозяйкой в сад, и увидела она яблоню, всю в яблоках. Посмотрела она на ветку, захотелось ей яблочка, и говорит она мне: «Коли запустишь камнем и стряхнёшь мне десять яблок, я тебе плащ подарю». Запустил я камнем и стряхнул ровно десять, да одно из них в навоз упало. А теперь она не хочет мне плащ давать. Хозяйка это слышит и говорит мужу:

– Конечно: я-то получила только девять, а то, которое в навозе, не в счёт. Пусть он ещё раз бросит камень и ещё одно мне стряхнёт, тогда дам ему плащ.

– Да яблочко-то ещё не вызрело, – отвечает Эзоп.

Ксанф выслушал обоих, приказал дать Эзопу плащ и говорит:

– Ступай, Эзоп, сейчас на рынок, а то мне невмоготу; потом стряхнёшь то яблоко и отдашь хозяйке.

– Непременно, муженёк, – говорит хозяйка, – только ты сам не тряси, пуская Эзоп стряхнёт, а я тогда и отдам ему плащ».

Так и живём.

Мудрец не станет нарушать общепринятых обычаев и привлекать внимание народа невиданным образом жизни. Поэтому мы мочимся на ходу, как Ксанф, и трактуем это всё, как Эзоп. Берём «это всё», как жена Ксанфа, и услаждаем жену Ксанфа, как всё тот же Эзоп. «Одни» ненавидят «других», а «другие» пользуются «одними».

Перельман (душа его) – сидит у монитора.

Перельман (душа его) – версифицирует мир; но (при этом) – ничего ровным счётом не происходит: люди обедают (просто обедаю) и разговаривают (просто разговаривают). Люди прогуливаются по Афинам или Крещатику (не говоря уже о Невском), а в это время решается судьба моей родины, и ничего поделать нельзя, ибо времена всегда одни.

Мы с моим Перельманом (и с Мальцом, вцепившимся в его руку) – добрались таки до Малой Садовой и с Невского на неё повернули и там присели рядышком на псевдомраморной скамеечке у настоящего фонтана.

Прекрасное было время (время всегда прекрасно): заканчивались белые ночи, воздух казался гладью монитора, так и хотелось сказать:

Прозрачна ночь, ей имя легион.
Прекрасны бесы, как невидимые пурги.