Что было бы, если бы смерть была

Третьего «я» он не добавил. Он имел в виду, что формулировка басен не есть версификация мира, но – придание ему одного содержания и одной формы: дескать – человек есть мера всех вещей, и оттого, хорошо или плохо сей-час данному (одному) человеку, становится можно судить о состоянии (одного) мира…

Он имел в виду всего лишь один мир.

Но сама природа басни ставила мир на грань других миров.

– Ты видишь, – сказал Эзоп. – Солнце стоит прямо над головой, земля от жары вся раскалилась; так вот, если бы я мочился (аки Ксанф) на ходу, я не смог бы собрать все три неприятности в одном месте и одном времени.

– «Моча твоя тебя очернила, Ксанф, – процитировал Эзопа Перельман. – Ты хозяин, ты сам себе господин, тебе нечего бояться, что за малое опоздание тебя ждут палки. Колодки или что-нибудь ещё похуже. – И всё-таки ты даже по малой нужде не хочешь на минуту остановиться и мочишься на ходу. Что же делать мне, рабу, когда я у тебя на посылках? Видно, мне придётся даже испражняться на лету!»

Эзоп (здешний, уже приодетый в современные иллюзии) ответствовал:

– Я собираюсь помочиться – стоя (Στωϊκόςὁ, φιλόσοφοc – стоик, приверженец стоической философии). Очень созвучно тем бедным карикатуристам, коих злодеи почти всей редакцией перебили в Париже.

Это было первое указание на время, в котором мы с Эзопом оказались: трагедия журнала Charlie Hebdo тогда была у всех на слуху… Эзоп услышал мои мысли и поморщился:

– Не криви душой,

– Я не кривлю, – сказал я. – Я, скорей, одобряю.

– Одобряешь убийство т. н. журналистов? – не поверил Эзоп. – Тогда ты одобришь и убийство т. н. политических Украинцев.

– Одобряю трагедию, – сказал я.

Мой Эзоп меня понял. А вот понял ли меня ты, мой читатель? Если да, ты не зря добирался сюда – сквозь пространства, времена и прочих персонифицированных душегубов-свидомитов.

Что тут понимать? Языческие боги люты и радостны. В трагедии (Софокла ли или кого ещё) именно так достигается полнота бытия: ликуйте, смертные, вы смертны! Вы атомы пространства и времени, пребывающих в энтропии, и только ваша личная смерть делает вас индивидуальностью… Согласитесь, каждое время и каждое пространство носят маски личного восприятия.

Например (сей-час) – Эзоп повторит своё (украденное им у Ксанфа) утверждение:

– Я собираюсь помочиться стоя.

Чем не свидомитость? Такая же, как предложение европейцам мыть всего лишь четыре части тела, во имя экономии (духа); итак, Эзоп сказал заведомую глупость. Зачем это ему? Совершенно незачем.

А поэтому (делаем вывод): он насмешничал. Намекал на относительность неподвижности и движения. Ведь и неподвижность, и движение никак не собираются в одной точке… Но(!) – собираться помочиться (на виду всего Санкт-Ленинграда) он не прекратил.

Чем всего лишь воплотил это самое «никак».

Но «никак» – не пояснил, почему он назвал Париж – Парижем, а не (предположим) его древнеримским именованием, Лютецией; более того, он вообще не пояснил, откуда ему известно о Charlie (скорей всего, таких Hebdo в «его» Афинах со скалы сбрасывали ещё до рождения).

Извините, что намеренно перемешал обычаи древнегреческих Афин и Спарты (и древнеиудейских – Иисуса тоже порывались сбрасывать) городов. Тем более, что помянутая смесь ничего не проясняет, как справление нужды на ходу может привести к свидомитству даже в Санкт-Ленинграде.

Вообще, Эзоп не занимался толкованием своих басен.

Вообще он ничего не пояснил, но – помочиться всё ещё собирался.

И кто здесь осуждает политику порнографов из журнала Charlie Hebdo? Это как осуждать собственный (состоящий на службе у «моего» модерна) постмодерн: все эти так называемые демон-страции (изгибы континуума):

Кто будет этим осуждением заниматься?

Только не я. Мне всё равно. Я просто не хочу о них сейчас (и всегда навсегда) знать.

Но пора бы Эзопу перестать собираться и рассказать-таки свою басню. Перед входом в арт-клуб самое этому место:

Краб выполз из моря и кормился на берегу. А голодная лисица его увидела, и так как ей есть было нечего, то подбежала она и схватила его. И, видя, что сейчас она его съест, молвил краб: «Что ж, поделом мне: я житель моря, а захотел жить на суше».

Так и у людей – те, кто бросает свои дела и берется за чужие и несвойственные, поделом попадают в беду.

– Ты хочешь сказать, что мне там не место? – спросил Перельман Эзопа.

Он имел в виду арт-клуб.

– Сам знаешь, – ответил Эзоп.

И вот здесь наконец-то выяснилось, зачем нам с Перельманом и Эзопом понадобился какой-то артклуб:

– Но там сегодня презентуют сборник статей Виктора Топорова. Того самого, уже для живых – мёртвого, а для нас с тобой (когда-то, уже не сейчас) – едва не ставшего абсолютом, константой.

– Ты говоришь совсем как Ксанф, хотя и Ксанф для тебя виртуален (несмотря на то, что ксанфов вокруг – как блох у собаки), – ответил Эзоп. – Именно так твои версификации мира (соьбачьи хвосты с блохами) – вертят тобой, как хотят. Ты хотел опереться о Топорова, счесть его точкой опоры; то есть – захотел прекратить переворачивать свои плоские миры.

Он помолчал, потом подытожил своё (и Перельмана) бессмертие: