Что было бы, если бы смерть была

Люди, которые собрались почтить память Виктора Топорова, были хорошие и достойные люди. Успешные и не успешные, праведные, грешные и даже (быть может) совестливые. Разные.

Но они все хорошо к себе относились. Мужчины и женщины. Красивые и некрасивые, старые и молодые. Как здорово, что все они здесь сегодня собрались.

Вот только смысла у собрания не было.

Как бы ты полюбил от века
Глухого, слепого, немого
Хорошего человека?

Который совсем не калека,

Ведь руки и ноги есть…
Зато он не видит весть и не несет весть.
И потому не весь находится в этом мире:
В мире он просто водится,
Словно ребенок за руку.

– Это фашизм, – сказал (сам о себе) всемирно прославленный еврей Николай Перельман.

– Я не знаю такого слова, – сказал сам о себе древний грек Эзоп. – Значит, такого слова попросту нет.

Ведут сначала в науку
А не в игру на лире разных своих состояний,
Разных своих мирозданий.

Чтобы он в мире нашёлся,

Надобно, чтоб прошёлся
По миру в своем неглиже.

– Ты прав, – согласился с древним греком современный еврей. – Ты не знаешь такого слова, и я не знаю такого слова. Мы – вне слов, но – это фашизм, компанейство, псевдо-соборность: все согласны – о сути гармонии, и каждый отказался от части – во имя всей гармонии. Но это наверху; а внизу – человек низок и начинает убивать.

Миру не по душе,
Что у него душа малого исчисления:
Пусть обретет зрение

Пусть обретет слух,

Пусть обретет всезнание не на одного или двух,
А сразу на всех нас.

Но раз человек частичен,

То не имеет глаз
И любви не имеет, и даже собой не владеет.

– Ну вот, – сказал Эзоп, а потом (с не-охотой, говоря о себе в третьем, четвертом или пятом лице) договорил:

– Ну и что, что Эзоп пересказывал свои басни слепым и глухим хорошим людям? Всё равно дельфийцы стояли на своём…

«И тогда Эзоп проклял их, призвав Феба, водителя муз, в свидетели свое неповинной гибели, бросился вниз с края обрыва и так окончил свою жизнь.

А дельфийцев потом постигла чума (свидомитства, прим автора), и оракул Зевса вещал им, что они должны искупить убийство Эзопа. Об этом услышали люди во всей Элладе, и в Вавилоне, и в Самосе, и отомстили за эзопову смерть. Таково происхождение, воспитание, деяния и конец Эзопа.»

– Ну вот же ты каков, какой-такой конец Эзопа? Процесс, ставший константой, – говорит Перельман.

– Так ведь и Топоров, коего собрались посмертно здесь почествовать, тоже здесь, – отвечает Эзоп.

– Не вижу.

– Не хочешь видеть, – улыбается уродливыми губами Эзоп. – Для тебя Топоров связан с Кантором, а это не так. Поскольку они оба со многими связаны, а не только с тобой.

– Они тут все друг другом связаны, их личные взгляды друг другу отлично навязаны: каждый носит личину каждого, помышляя лишь об одном: как бы каждому свою личину (раба Эзопа) – подороже продать? Тогда-то и наступит всеобщая благодать, но не от…

нисхождения духа

а от полного исчерпания зрения и слуха…

и пола, и потолка, и органов половых: пока человеческое не иссякнет, все будут не-правы и не-левы, не-вверху, не-внизу…

– Ну и я ничего не скажу, – отвечает Эзоп. – Позволь только басню напомню…

– Твоим басням почти три тысячи лет.

– Да.

– Я давеча слышал от одной женщины, что многое в их восприятии зависит от перевода на современные языки.

– И что ты от-ветил? – спрашивает Эзоп.

– Отлепился от ветви, от языка. Словно бы яблоко надкусив, указав (искусив), что две тысячи лет разно-языкие люди читают разные переводы изначального текста – и одинаково тащатся приобщиться к тому языку, для которого любой алфавит просто-напросто тесен.

– Это какой-то местный жаргон? – спросил Эзоп о «тащатся».

– Именно местный.

Они оба оглядели зал. Маленький зал арт-клуба «Борей» был полон. Николай Перельма и раб Эзоп – стояли при входе и казались бес-плотны (они и были своеобразные демоны мироформирования), и никому не мешали, и ничего не демон-стрировали.

Меж тем опять наперед выступил некий (помянутый выше) главный редактор, хороший человек и (как о нём говорили другие редакторы) хороший писатель:

– Надо начинать.

Перельман и Эзоп были с ним полностью согласны: Не начинайте с начала!

Иначе начала качнутся

Совсем не качелями детскими

И не игрушечным штормом…

Но – тебе станет просторно.

– Вот-вот, – сказал Перельман. – О просторе и речь.