Что было на веку... Странички воспоминаний

Первое впечатление от сказки «Гуси-лебеди»: «Я Баба Яга и хочу тебя кусать!»

С диким восторгом: «Вместо Пушкина, вместо Гоголя я в детском саду написал книжку!!!» Что это была за книжка, увы, не помню.

1952 год: «Это не корова — ее скотиной зовут!»

Посмотрел на мясо в магазине: «А быка потом зашивают?»

— Папа, вон машина для сборки яиц. (Речь идет об инкубаторе).

— Хорошо быть продавцом: каждый день деньги получаешь!

Перечисляю как-то его плохие поступки: непослушание и т. п., Лида еще что-то добавляет. «Не подсказывай»! — негодует он.

— А кто это — мамонты?

— Это такие древние слоны были, только побольше.

— А они людей кушали?

— Это давно, когда путешественники с ружьями были?

— Тогда ружей не было, луки были.

— И пистолеты другие были?

— Нет, и пистолетов не было...

— Это когда гусиными перьями писали?

— Ты проснулся?

— Как видишь, я зеваю...

1953 год. По радио говорят: «Город растет...» Димка иронически: «Город, конечно, строят!».

1954 год. Пошел в школу. Помню, — смотрю из окна: стоит маленький перед огромным зданием, и Лида, наклоняясь, что-то ему говорит. Вернулся, полный впечатлений, и пристал к моему сводному брату старшекласснику Алику: «Скажи, тетрадь — твой лучший друг?» (Отголосок наставлений учительницы). Изрядный в ту пору лоботряс, Алик отмалчивается; Димка не отстает.

— Поживешь — узнаешь, — наконец, ответствует «дядюшка».

1956 год. Уже в новом жилище на Большой Ордынке, где Димке до звонка трудно дотянуться: «Я даю (портфелем) два тусклых звонка...».

Возвращаюсь к Стеклову.

Случались у нас с ним и жаркие споры, когда Алеша, уже тогда много ездивший по стране с геологическими партиями и видевший все не замутненными пропагандой глазами, с ироническим соболез­нованием слушал наши оптимистические рассуждения, базировав­шиеся на «печатных источниках». Потом, при воспоминании об этих спорах, мне было мучительно стыдно.

Однажды Алеша пришел к нам вроде бы совершенно спокойный, с улыбкой выслушал какие-то наши новости и вдруг сказал: «Хлоп­цы, вчера умер папа...». Мы обомлели, а он уронил голову на стол и заплакал.

Сам он умер так же внезапно, 14 июня 1967 года и теперь лежит рядом с отцом на Даниловском кладбище. Умер всего лишь 44-летним, на самом взлете своей научной карьеры. Его кандидатская дис­сертация была написана на столь высоком уровне, что вскоре же была «перезащищена» уже как докторская, обозначившая, по всеоб­щему мнению, новый этап в науке и ставшая настольной книгой для зоологов и палеонтологов.

«Глубоко привлекательной, — говорилось в печатном некроло­ге, — была сама личность А.А. Стеклова, воплощавшего в себе луч­шие черты русской интеллигенции с ее высокой личной и обще­ственной моралью, разнообразием интересов и познаний».

Это не пустые дежурные слова, а чистая правда, проявлявшаяся в самом непосредственном, обыденном общении с ним в течение всех двадцати лет нашей дружбы, так рано и горько оборвавшейся.

Вновь же возвращаясь к нашей жизни на рубеже 40-50-х годов минувшего века, должен сказать, что с благодарностью вспоминаю стойкость и мужество Лиды в пору, когда мне лишь с грехом пополам удавалось играть роль «добытчика» и «кормильца» семьи и крайне медленно «повышать ее благосостояние».

Определенный сдвиг в этом направлении произошел лишь тогда, когда в 1948 году я «по наводке» все того же Реформатского, не раз выручавшего нас в трудные минуты (например, когда у меня однаж­ды украли хлебные карточки), стал внештатным лектором в Библиотеке-музее Маяковского, находившемся тогда в Гендриковом пере­улке.

Непосредственно же в музей устраивала меня жена Александра Александровича, Надежда Васильевна, ведавшая там научной час­тью. С ней мы потом оставались в самых дружеских отношениях до конца ее дней.

Нас, молодых сотрудников, было четверо: Валя Гольдштейн (Ли­дина однокурсница) Савелий Гринберг (которого все почему-то зва­ли Шурой), Наташа Крымова и аз, грешный. Правда, Наташа, блес­нув артистической декламацией раннего Маяковского, восхитившей Надежду Васильевну, промелькнула в музейной жизни метеором: ее решительно перетянули ГИТИС и — бурный роман с будущим му­жем и знаменитым режиссером Анатолием Эфросом. Впоследствии она не только разделяла его трудную судьбу, гонения, вынужденный уход из одного театра за другим, но стала видным театральным кри­тиком, автором множества статей, книг, телевизионных передач.

Валя Гольдштейн и Шура Гринберг испытали все неприятнос­ти, связанные с пресловутым пятым пунктом анкеты («националь­ность») в пору так называемой борьбы с буржуазным космополитиз­мом, да и в последующие годы. Явно подававшая надежды как «маяковед», Валя, однако, чувствовала себя неуверенно. Когда я однажды посетовал, что жена из-за ребенка никак не может устроиться на ра­боту, то получил от Вали неожиданно злой и резкий ответ, что она многое бы отдала за то, чтобы иметь такую фамилию, как Лида (то есть русскую, а не еврейскую).