Что было на веку... Странички воспоминаний

К слову сказать, друзья и единомышленники Бориса Соловьева «от­реагировали» на мою статью. Ленинградский поэт Бронислав Кежун почтил меня стихотворным фельетоном «Литургия в честь «Летар­гии», напечатанным в журнале «Звезда», который заканчивается так:

Чтоб помочь Туркову разобраться,

Я на данном споре ставлю крест.

Критик, критик, прекратите сшибку,

Отпустите лирику грехи:

Десять лет назад он, впав в ошибку,

Написал подобные стихи.

И чтоб это ведали другие

Я прошу Туркова извинить,

А стихотворенье «Летаргия»

С панихидой вместо литургии

Через двадцать дней (?!) похоронить.

Но пока Б. Кежун хлопотал, распоряжаясь похоронами «Литур­гии», и разве что не втыкал в ее могилу осиновый кол, это стихотворе­ние после моей статьи впервые прочел один человек, и на Земле стало размолвкой меньше. Я узнал об этом из пришедшего письма читателя Н.Б. Покровского и, каюсь, не внял настояниям фельетониста отпус­тить лирику, сиречь Симонову, грехи, тем более что, по моему просто­душному разумению, это так же не входит в обязанности критика, как в обязанности поэта — хоронить стихи собрата, да еще заживо.

А что касается нашей семейной истории... Чему быть, того не ми­новать: в конце концов мы расстались, сохранив, слава Богу, добрые отношения и (по возможности) не раня чувств маленького сына. Когда несколько лет спустя он спросил у меня, что такое мачеха, а я ответил: «Это как тебе тетя Нина (моя вторая жена)», — он сказал:

— Ну, это не так страшно!

С другой стороны, и «дядю Женю» он искренно любил, как и тот его. Право, не самый плохой итог драматической истории...

Вернусь, однако, к первой послевоенной осени. В аудиториях нашего института стало куда многолюднее. (Особенно же пополнились они на следующий год). Помимо тех, кто, как выразился однажды поэт Юрий Левитанский, учились здесь «с перерывом на войну» и теперь вновь сели за парту, прихлынули и новички, часто жестоко израненные.

Ставший впоследствии известным детским писателем Иосиф Дик божился, что его путь в литературу начался в день, когда в са­маркандском госпитале вывесили объявление: «Ранбольные! Кто из вас, ввиду отрыва руки или ноги, хочет стать писателем, приходи­те сегодня к 3-м часам на сцену. Там будет профессор!» Последним оказался поэт Сергей Малахов, сам человек трагической судьбы. Он и помог напечатать первые стихи Дика, потерявшего обе руки.

Итак, я вновь на первом курсе. Новые лица, новые встречи, новые дружбы. Одни из последних потерпят потом полнейшее крушение, другие же сохранятся на всю жизнь, — Маргарита Агашина, Инна Гофф, Максим Джежора-Калиновский, Расул Гамзатов, Игорь Кобзев, Ольга Кожухова, Владимир Корнилов, Константин Левин, Наум Мандель-Коржавин, а чуть позже — Седа Григорян, Нина Долгополова, Лариса Левчик (позже — Федорова), Владимир Немец-Огнев, Максим Толмачев, Василий Федоров, Григорий Хейфец-Куренев, Владимир Шорор...

Иные из этих имен ныне не нуждаются в пояснениях и рекомен­дациях. Другие менее известны, подчас несправедливо забыты или, напротив, стали знакомы читателю лишь недавно.

Максим Джежора, белорусский партизан, пришел со стихами, ко­торые привлекли внимание руководителя одного из поэтических се­минаров — Владимира Луговского, а позже вместе со Львом Устино­вым написал пьесу «Правда об его отце», которая была поставлена в Московском драматическом театре имени Станиславского. Через не­сколько лет после окончания учебы объявился в «Огоньке» с прозой о Средней Азии, где не раз бывал, начиная еще со студенческих вре­мен, и выпустил сборник рассказов «Конец караванной тропы».

Увы, по причине ли богемных привычек, «любвеобилия» ли, при­страстия к «зеленому змию», но его собственная «тропа» стала как-то петлять и, наконец, безвременно оборвалась. А те ранние строки помнятся:

Может, не было никогда начала?

Свет бежит по комнате, скользя...

Девочка задумчиво сказала:

— Любовь похоронить нельзя!

...Говорила: погибну с песней, —

Но пуля разбила рот.

Глухие леса на Полесье.

Зима. Сорок третий год...

И нельзя застонать от боли,

Упала в сугроб ничком...

За лесом широкое поле,

Зарево над городком.

Потом в плащ-палатку

Завернули ефрейтора Натку

И бережно так, руками,

Чтоб не сделать больно невзначай,

Обложили мерзлыми кусками,

И — прощай!

Я ушел. А ветер

Раздувал сугробы в порошок.

Никогда теперь на свете,

Ни за что не будет хорошо!

Может, не было никогда начала?

Свет бежит по комнате, скользя.

Девочка задумчиво сказала:

— Любовь похоронить нельзя.