Что было на веку... Странички воспоминаний

Тише, скромнее и горделивее прожил жизнь бывший артиллерий­ский офицер Константин Левин. Он пришел в институт после тяже­лого ранения. Был страстным поклонником Пастернака, Сельвинского и ныне почти забытого Дмитрия Петровского, которых упоенно цитировал наизусть. Впрочем, едва ли не от него я впервые услышал и стихотворение Твардовского «В тот день, когда окончилась вой­на», ставшее Косте очень близким: он и сам писал о тяжести войны и страшных потерях. Впоследствии Константин Ваншенкин вспоми­нал, как в институтских коридорах «заворожено бормотали» строки левинских стихов «Нас хоронила артиллерия», увидевших свет лишь в начале «перестройки». Когда же он прочел их на одном нашем ли­тературном вечере, то вызывающие строки о столичных «фрайерах» и торопливых кропателях мемуаров о войне вызвали в зале среди гостей неодобрительный шумок. Тем не менее, Костя дочитал сти­хотворение до конца.

Он вообще умел стоять на своем и, попав под удар в пору печаль­но знаменитой «борьбы с буржуазным космополитизмом», держал­ся мужественно и достойно. Защита его диплома проходила со скри­пом, хотя, помнится, и председатель Государственной экзаменаци­онной комиссии Константин Симонов, и рецензировавший рукопись Ярослав Смеляков отнеслись к этим стихам с явным интересом и со­чувствием. Но под давлением дирекции дипломанту поставили все­го лишь тройку.

Впоследствии он работал, вернее — подрабатывал к пенсии — литературным консультантом, добросовестно читал чужие рукопи­си, старался помочь авторам. Однажды в «Комсомольской правде» было даже напечатано восторженное письмо некоего юноши о том, как ему повезло встретить такого советчика.

Стихов же Левин не публиковал до самой смерти (в ноябре 1984 от тяжелейшего рака). И лишь потом, благодаря хлопотам однокашников — Ваншенкина, Евгения Винокурова, Расула Гамзатова и Владимира Соколова — вышла книга «Признание».

Не намного дольше «задержался» на Земле приятельствовавший с Левиным Гриша Хейфец, принявший псевдоним Куренев, былой разведчик, весельчак и анекдотист, за которым в институтские годы числилось немало забавных проделок.

Идет, например, экзамен по западной литературе у блестящего лек­тора Льва Галицкого. В аудитории благоговейная и опасливая тишина. И вдруг — некий загробный глас: «Костя, Костя, какой у тебя билет?» Немая сцена... И снова — «Костя! Костя!...». Это Гриша пробрался в нижний этаж и, припав к водопроводной трубе, осведомляется (по его представлению, шепотом!), не приняв в расчет гулкого резонанса.

Галицкий чуть со смеху не помер... Увы, о другом трагикомическом сюжете узнать уже не смог: год спустя он скончался среди лета, и за­меститель Гладкова дал директору телеграмму, в которой экономно уместил все новости: «Галицкий умер. Ремонт идет полным ходом».

После института Гриша, как и его жена Галя, много переводил с белорусского. В восьмидесятых годах пережил тяжелый инсульт и с трудом передвигался по квартире, не утратив, однако, ни юмора, ни всегдашней доброжелательности. Последняя книга Куренева вышла уже после его смерти, иные стихи из нее охотно поют под гитару.

Почти безусым, хорошеньким мальчиком помнится мне Игорь Кобзев. Поначалу мы все к нему хорошо относились, а кое-кто из де­виц просто млел. Он был влюбчив и сам. То я встречал его на сво­ем Арбате дежурящим возле парикмахерской в ожидании охораши­вающейся там Дины Светловой (несколько лет спустя сам пережи­ву сильное увлечение ею, работавшей, как и я, в редакции журнала «Огонек»), и он тут же читал новые стихи:

В памяти речи твои и ласки,

Их до встречи не донесу.

И вспоминаются страшные сказки

Про заблудившегося в лесу.

То плутал он уже в другом лесу — увивался за новым секретарем учебной части, бойкой, веселой (и это несмотря на долгое пребыва­ние в числе угнанных в Германию!) и, конечно же, тоже хорошень­кой Галей Каманиной, по прозвищу Гога.

Смешливые наши однокурсницы Инна и Рита увековечили этот «роман» в одной из своих песенок, где Игорь выступает под клич­кой Гарик. И стоило ему, строгому старосте курса и комсомольскому вожаку, подступить к ним с какой-либо нотацией, в ответ разда­валось дуэтом:

Подвальчик, бульварик

И маленький Гарик,

Что колет для Гоги орех...

Давно это было,

А было — так сплыло,

А сплыло — так значит, не грех!

Гарик густо краснел и спешил ретироваться...

Десятилетия спустя он встретит обеих в Доме литераторов и ки­нется обнимать их, пораженных его видом, шепелявя беззубым ртом: «Девчонки! Девчонки!»

Но до этого сколько всего будет!.. Вероятно, Игорь, любивший Ахматову и многие ее стихи знавший наизусть, мучительно пытал­ся понять и принять ждановскую «анафему» ей. Похожие операции проделывали тогда над собой многие, но все же не торопились обле­кать это в стихи вроде сочиненных Кобзевым:

Ваш домик с пачками любовных писем,

С гаданьями о собственной судьбе

От планов пятилетки независим.

Живите сами по себе!