Что было на веку... Странички воспоминаний

Когда почти через десять лет, работая в журнале «Юность», я пы­тался привлечь ее как автора, у меня возникло ощущение, что за эти годы она как-то потеряла себя. Много позже говорили, что она подалась в экстрасенсы.

Что касается Шуры, он держался спокойно, но замкнуто, а впос­ледствии уехал в Израиль, где стал довольно известным поэтом.

В самом музее обстановка тогда была сравнительно мирной, во многом благодаря Реформатской и директору — старой большевичке (и дочери царского генерала!) Агнии Семеновне Езерской, умной и простодушной, искренней и горячей поклоннице Маяковского.

Агния Семеновна относилась ко мне очень хорошо и даже взяла несколько месяцев на работу Лиду. Той в музее понравилось, и она, быть может, там и прижилась бы, если бы вскоре одна из ее однокурсниц и подруга Светлана Боярская, уже работавшая в Детгизе (издательстве детской литературы), не устроила туда и ее, почти одновременно с тем, как я после окончания Литинститута оказался в редакции «Огонька», о чем речь впереди.

Почти по знаменитой сталинской формуле нам «жить стало лучше, жить стало веселее» — в первую очередь в материальном отношении, тем более, что я уже относительно регулярно публиковал рецензии.

Но тут-то и дала трещину наша семейная жизнь (не впору ли тут припомнить «теорию» Сергея Львова?)

Сказались, конечно, напряжение и усталость предыдущих лет, усугубившиеся тем, что на наше иждивение перешел мой сводный брат Алик, находившийся в пресловутом трудном переходном воз­расте и отнюдь не жаловавший ни меня, ни Лиду.

Она же после нескольких лет, проведенных дома, очутилась в большом тогда издательстве, в пестрой компании сотрудников и со­трудниц, множества авторов, художников-иллюстраторов, консуль­тантов, рецензентов. Ей было двадцать семь, она была, как однажды выразился об одной своей приятельнице Михаил Светлов, отнюдь не жаба, начитана, умна и — вновь после упомянутого сиденья — оживлена и весела.

Думается, она несколько досадовала и на мой недостаточно быс­трый «подъем в гору». Вокруг были совсем иные примеры, мелька­ли люди, вызывавшие явный интерес, ярко талантливые, а часто уже совершенно сложившиеся, завоевавшие определенное положение, твердо стоявшие на ногах.

Года три спустя «добрые люди» довели до моего сведения, что у Лиды роман с известным художником Евгением Михайловичем Ре­чевым. Я пережил это тяжело, хотя и сам был не без греха.

Давно ощутив нараставший холодок в наших отношениях, я не устоял ни от легкого флирта в стенах собственной «огоньковской» редакции, ни от более серьезного романа с женщиной из литератур­ных кругов. Она была значительно старше меня и не очень счастлива в браке. Думая об этом своем увлечении, я вспоминаю стихи Ярос­лава Смелякова:

Вам не случалось ли влюбляться, —

Мне просто грустно, если нет, —

Когда вам было чуть не двадцать,

А ей почти что сорок лет?

       А если уж такое было,

       Ты ни за что не позабыл,

       Как, торопясь, она любила

       И ты без памяти любил.

Правда, я был уже постарше, да и ей перевалило за сорок, но в ос­тальном все происходило именно так. Весть о Лидином увлечении катастрофически ускорила завершение моей любовной истории, тя­жело пережитое «героиней» этого романа, к которой я всю оставшу­юся жизнь относился чисто «по-смеляковски», хотя уже «издалека». Напоминаю, что его стихи заканчиваются описанием встречи с бы­лой возлюбленной десятилетия спустя:

Я наклоняюсь благодарно

И ничего не говорю,

Лишь с наслаждением и мукой

Забыв печали и дела,

Целую старческую руку,

Что белой ручкою была.

Некоторое время я как-то надеялся, что у нас с Лидой все не без­надежно. Приведу примечательный в этом смысле отрывок из одной своей статьи лета 1954 года.

В ней оспаривалось мнение критика Бориса Соловьева, вообще одного из моих противников и оппонентов, о «Летаргии» Констан­тна Симонова, как об «одном из наиболее неврастенических стихотворений в современной лирике» и приводились заключительные строфы:

Мы свою любовь сгубили сами,

При смерти она, из ночи в ночь

Просит пересохшими губами

Ей помочь. А чем нам ей помочь?

Завтра отлетит от губ дыханье,

А потом, осенним мокрым днем,

Горсть земли ей бросив на прощанье,

Крест на ней поставим и уйдем.

Ну, а вдруг она, не как другие,

Нас навеки бросить не смогла,

Вдруг ее не смерть, а летаргия

В мертвый мир обманом увела?

Мы уже готовим оправданья,

Суетные, круглые слова,

А она еще в жару страданья

Что-то шепчет нам, полужива.

Слушай же ее, пока не поздно,

Слышишь ты, как хочет она жить,

Как нас молит — трепетно и грозно —

Двадцать дней ее не хоронить!

«Несмотря на очевидные слабости этого стихотворения, растяну­тость и рационалистичность, — говорилось в моей статье — трудно, не будучи предубежденным, отрицать, что оно правдиво рассказыва­ет об одном из житейских кризисов, которые могут приключиться с каждым. И мне думалось и думается, что в призыве не хоронить лю­бовь, обманувшись ее недомоганием, право же, нет ничего «неврас­тенического».

Этот «литературоведческий» пассаж больше походил на личное письмо вполне определенному адресату.