Что другие думают во мне

– Относительно быстро, я полагаю. Кажется, вскоре после того, как сам доктор понял. Нас обследовали каждые два-три дня, проверяли наше физическое и ментальное здоровье, проводили когнитивные тесты, чтобы посмотреть, не сломалось ли в нас что-нибудь. Каждые пару дней у нас происходили встречи с медсестрой, которая нас обследовала, с психологом, с которым мы говорили о том, что чувствуем, с представителем армии, который все время спрашивал, как мы. Все были очень милы, присматривали за нами постоянно, чтобы убедиться, что у нас не едет крыша. И все же крыша ехала. Но это происходило с нами поодиночке; и в принципе, мы не знали ничего друг о друге.

Однажды тестирование перенесли в другое помещение. Я помню, как вошел в овальную, ярко освещенную, белую комнату. Это не было обычным тестированием, никаких привычных арифметических задачек, последовательностей фигур, которые надо воспроизвести, стандартных фраз, которые надо дописать в конце: «Я чувствую то-то и то-то», «Я оцениваю свое состояние так-то и так-то». Только экран, и на нем четыре фигуры: луна, звезда, круг, квадрат. Я и сейчас их ясно вижу, когда тебе рассказываю. Они отпечатались во мне, эти фигуры. Надо было выбирать одну. Снова, и снова, и снова. Каждый раз фигуры появлялись в разной последовательности или они были разного размера, но все, что мне надо было сделать, – это выбрать фигуру.

Сегодня я понимаю, что́ они там измеряли. В соседнем помещении сидел человек и тоже выбирал фигуры. Они хотели проверить, насколько часто я и он выбираем одну и ту же. Они поняли, что избавить нас от сна не вышло, что неспящий солдат, о котором они мечтали, не выйдет из стен лабораторий, но, может быть, получится что-то другое. Солдат, читающий мысли. Ничуть не хуже, правда? Можно чувствовать врага или, например, убедиться, что весь твой взвод понимает задание, действует сообща. Так они думали. Постепенно стало понятно, что ситуация иная: если враг окажется ближе к тебе, чем командир, то ты нападешь на сослуживцев. Однако, если уж у нас получилась группа молодых людей, которые читают мысли, давайте хотя бы их изучим. Может, поймем, как можно их использовать.

Испытания продолжались, и каждый раз, когда я возвращался в свою комнату, я чувствовал, что все меньше и меньше понимаю, почему я выбрал ту или иную фигуру. Я решал действовать им назло и выбирать только круг, но все равно я поступал иначе. Я думал о доме, когда меня вели обратно в комнату, только чтобы осознать, что образ дома, который всплывал у меня в памяти, был не моим, а того солдата, который меня сопровождал. Посещения медсестры были отменены, все диалоги с психологом велись исключительно по видеосвязи. И все время фоном присутствовало какое-то жужжание. Когда оно усиливалось, тело каменело, и я не понимал, что чувствую. Лишь позднее, когда это ощущение проходило, я мог назвать его «страх», «ужас», – но то, что я испытывал, имени не имело.

Все это время я и Аарон смотрели вдаль. Ночь медленно исчезала. Я еще не видел света за линией горизонта, но темнота уже освобождала место для чего-то более мягкого. Я знал, что моя мама читает мысли, это было легко понять. Она – да, папа – нет. Поэтому она жила со мной, а он жил на противоположном конце поселка и звонил, когда бывал пьян. Поэтому она ездила продавать свои цепочки исключительно рано утром. Колесила по пустым рассветным дорогам и встречалась с покупателями либо на безопасном расстоянии, либо немного выпив. Поэтому продукты и книги приносил курьер. А в тот раз, когда ей пришлось зайти со мной в супермаркет и она обнаружила там компанию детей, слонявшихся между полками, она застыла, крепко сжимая мою руку, как якорь, ждала, когда же они уйдут, а они бросали на нее подозрительные взгляды.

Я знал, что она не всегда читала мысли, просто предполагал, что это произошло с ней позже, чем со мной, когда она была уже взрослой. Ни фотографии в ее альбомах, которые я листал снова и снова, ни ее намеки, которые иногда проскальзывали в ее словах, не позволяли думать иначе. Я ошибался. Мое представление о маме было ошибочно.

– Нас становилось все меньше, – продолжал Аарон. – В столовой мы встречали все меньше людей. Может, они хотели нас разделить; может, люди просто сходили с ума, теряли рассудок и пропадали. В конце концов мы всё стали делать в одиночестве. Когда наступало время трапезы, дверь в мою комнату открывалась и я шел в столовую один, без сопровождения. Еда уже лежала на тарелке. Столовая была пуста, мне надо было взять еду и вернуться в комнату. Все указания поступали из громкоговорителя в стене, больше никто не приходил, чтобы поговорить с нами лично. Тогда я осознал, что произошло нечто серьезное, чему нет названия. Закат медленно догорает, но тот момент, когда ты все понимаешь, наступает внезапно.