Что-нибудь такое

Там подруга была, с которой смеялось хорошо. Жила в одесском дворике, в коммуналке, чайник чтобы поставить – три коридора длинных идти приходилось, потом соседка, девушка в очках и с книжкой, вечно в халате на ночнушку длинную, в дверь к нам стучалась и спрашивала: «А чайник вам или уже не нужен? Пушкин выключать его должен? Или кто?»

Подруга подхватывалась и неслась по этим коммунальным коридорам, чтобы чайник выключить и принести в комнату.

Дворик круглый, все перекрикиваются из окон друг с другом, поэма.

Я любила высунуться из окна, пока подруга на работе, наблюдала жизнь там.

Утром мне махал рукой Саша, симпатичный очень брат подруги, который жил в другой квартире, тоже коммунальной, но на другом конце круглого двора. Он мне нравился, и, когда махал рукой, я улыбалась и махала в ответ, абсолютно счастливая. Сашка помахал, хорошо мне.

А он женат был, жена, вечно замученная маленькими киндерами, все орут, мама Сашина и моей подруги там же жила, все вместе, сумасшедший дом и мама сумасшедшая.

Она с моей подругой все время ругалась и называла ее «ебанько», а та ее в ответ так же.

Однажды я услышала, как две соседки кричали во дворе, и увидела, как одна другой показала голый зад. Потом подруга сказала: «Ну не перёд же. А зад. У нас это часто». Я смеялась. Вот бы все войны так проходили. Показали друг другу зад, не перед же, и мирно разошлись. И никаких миротворцев не надо, разве что по жопе отхлестать зачинщика.

На пляже жара и много смеха и шума, но тогда еще не устала, все это нравилось.

Помню историю трагикомическую, как далеко заплыла парочка в море и стала там любить друг друга, и что-то произошло у них, что не смогли они потом оторваться, словно склеились, начали орать: «Помогите!» А весь одесский пляж улюлюкал, аплодировал и кричал: «В Турцию плывите, это недалеко». Но все же вызвали скорую, пожалели.

Врачи разделись до плавок, цинично шутили, и поплыли к парочке той, защемленной. Освободили ее как-то, вытащили друг из друга. Девушка, заплаканная, под крики браво к берегу поплыла, а юноша вообще куда-то испарился, может, и правда в Турцию поплыл от позора. Или окольными путями выплыл где-то в тихой гавани, ненавидя себя и свое желание в воде. И эту девушку.

Подруге рассказала, смеялись. Хотя грустная история.

На Привоз знаменитый пошла как-то, меня цыганка окликнула, что-то говорила и просила, я ничего не дала, не было денег с собой, на Привоз шла как на экскурсию, поглазеть, послушать, запомнить. Сказала – нет у меня ничего. Цыганка кивнула, а потом окликнула через минут пять, я обернулась, а она мне острым ногтем в глаз со всей силы ткнула. Глаз затек, лечили потом.

Вот такая цыганка попалась, первый и последний раз, злая, их же, цыганские, понятия нарушила. Обычно нормальные попадаются, мирные.

Часто прилетала в Одессу, любимую, фантастическую, отдельная планета… Франца Меринга улица родной стала, потом подруга в Америку улетела с братом Сашкой и всей его коммунальной семейкой, только мамаша-ебанько осталась. Уже, думаю, нет ее. Добрая тетка была, абсолютно сумасшедшая, добрая.

И больше не прилетала я в Одессу, только Олешу перечитываю, на столе все время, и Бабеля, и фильм про Мишку Япончика люблю, пересматриваю.

Исчезла та Одесса, как исчезали цивилизации, подо льдами там, под чем еще, не знаю… Под лавами…

Под лавой.

Не прощай, Одесса моей молодости, и еще многих молодых Одесса, которые заживо сгорели всего лишь пять лет назад.

Не прощай. Никого.

Жак

Ко мне в библиотеку, где я когда-то работала и стояла за стойкой, приходил негр Жак. Судя по имени, из французской бывшей колонии, не помню название его страны. Он был всегда веселый и черный и все время говорил «люблю» белыми зубами.

«Лублу» – вот так говорил Жак. И приносил букеты, почему-то из сухих цветов, в Таллине продавали и такие. И Жак приносил и говорил: «Все равно засохнут».

Эстонские коллеги уходили в подсобку и шептались: к Алле опять Жак пришел. Они тактичные были, тут же уходили, бросали меня на произвол Жака и его букетов.

Жак учился в мореходке, на Восьмое марта приносил мне уже несколько сухих букетов, а не один, и опять говорил: «Все равно засохнут. Пусть сразу».

Букеты долго стояли дома в разных маленьких вазочках, потому что были маленькие.

Но однажды Жак не пришел и не поздравил.

Эстонские коллеги обвинили его в коварстве, а меня в жестокосердии, потому что он так старался и столько сухих букетов принес, а я не отвечала на его порывы, а только смеялась по ту сторону стойки, а Жак смеялся вообще всегда. Веселый такой, черный абсолютно Жак.

Взял и не пришел однажды. И никогда больше не сказал: «Все равно засохнут».

Наверное, устал любить в одну сторону и ушел в другую.

В море, наверное, ушел и вздыхал там на волнах морских.

А я сегодня вздыхаю на этих же прекрасных, как сон, волнах…

Моей памяти.

Только к нему