Что-нибудь такое

То были, то нет, то одно, то много.

Я их вытаскивала и еще рукой внутри проводила, не завалялось ли что. Потом опять не с первого раза ключ попадал, уже от радости и предвкушения. Чтения, его переживания и ответа потом.

Айгуль много лет носила почту, а однажды мы столкнулись у ящика, и она плакала. Говорит:

– Не буду больше работать, мне сегодня одна фигу показала. Пришла на почту и скандалила, что долго письмо ждет, а его все нет. И что я виновата. И фигу мне показала.

– Не обращайте внимания, она сумасшедшая, наверное… Их много. Нормальный разве фигу покажет почтальону?

Айгуль еще сильнее и горше заплакала и головой мотает только.

– Фигу… мне… Как будто я виновата, что ей не пишут. – И плачет, взахлеб прямо.

– Не увольняйтесь, – говорю я, – я вас очень жду всегда, вы мне очень нужны, даже волнуюсь, когда вас долго нет, с двенадцати часов высматриваю…

А Айгуль мне отвечает:

– Вы же не меня ждете, а писем. Меня никто не ждет.

Я промолчала, потому что это была правда.

То есть, еще и я ей фигу показала, и не один раз, и еще многие, кто так же выглядывал ее много лет из окна.

Я вам молчу

На третьем курсе университета у нас была педпрактика.

Из нас готовили в Тарту преподавателей русского языка и литературы в эстонской школе, куда потом отправляли работать по распределению.

Поэтому я тоже проходила практику в виде уроков в одиннадцатом классе и поэмы Пушкина «Евгений Онегин».

Я стояла у доски, на задней парте сидела преподаватель нашей кафедры с тетрадкой и ручкой, а за остальными партами тихо и не дыша сидели воспитанные эстонские юноши, кто викинг, кто полупрыщавый, но все воспитанные, руки сверху на парте, и галстуки под элегантными пиджаками.

Девушки были не такие удобные, и в их глазах читался женский мне вызов и априорное несогласие со всем, что я буду говорить.

Но за весь урок я не дала им ни единой возможности не согласиться, потому что не произнесла ни слова.

Я промолчала все сорок пять минут, весь класс глядел на меня молча, кое-кто, не мигая, писал что-то соседу по парте и тихо передвигал к нему листок, не сводя с меня глаз.

Я почти уверена, что там было написано «хулль». Что означает – сумасшедшая.

С задней парты махала во всю руками и вращала глазами руководитель педпрактики, методист, преданная помощница Лотмана, и по сей день верная ему… Но я молчала.

Мне было абсолютно все равно, что происходит в классе, хотя к уроку я готовилась. Мне было все равно, какую отметку мне поставят, а поставить можно было только двойку. Я молчала, потому что была, как назло, именно в эти дни влюблена, и у доски вспоминала не письмо Татьяны, которое мы должны были обсуждать с эстонской молодежью, а вновь и вновь переживала эти чувства и источник их. Объект. И улыбалась.

Мои чувства были мне гораздо интереснее Татьяны с ее «кончаю, страшно перечесть…».

Я представляю, что бы творилось в русском классе при такой ситуации. В эстонском же, помнится, было так тихо и так все на меня смотрели сочувственно и дисциплинированно одновременно, что я до сих пор тем ребятам благодарна. Хотя, скорее всего, это просто издержки воспитания и темперамента, этническое что-то.

Наконец прозвенел звонок. Он совсем не был для меня спасительным, так как сомнений не было – практику я провалила.

Ко мне подскочила отвечающая за педпрактику Люба и почти закричала шепотом:

– Вы с ума сошли? Что это было?

Я повернулась к ней и ответила:

– Я не могла вести урок. Я влюблена.

– Влюблены-ы-ы? Серьезно?! Настолько влюблены, что… боже… неужели так бывает… что даже Пушкин… даже он… как здорово… как прекрасно… и ведь урок о любви должен был быть у вас… отлично… отлично! Отлично, Алла!

И поставила мне за практику пятерку.

Такие преподаватели были только в Тарту.

Остальное у меня есть

Сын был недавно в Тарту, позвонил и спросил: «Тебе привезти что-нибудь?»

Привези мне юность.

Тогда я была пугливая и домашняя, очень не нравилась себе, а сейчас смотрю на те фотографии – красотка кабаре. Но все равно не верю.

Привези мне золото и терракот опавших на холм Тоомемяги листьев, ранней осенью, там наша научка была, научная библиотека, старинные развалины в памяти… И привези, как мы с бутылкой вина в одной руке танцуем на холме этом, радостные, после защиты диплома. И там с нами Андрюша Мадисон, трагическая судьба, замерз в лесу, сам пошел замерзать… А тогда еще мы танцуем и смеемся, нас много, вино, музыка магнитофона, лето.

Там же неподалеку дом Лотманов был, полный всегда нами.

Привези мне, сынок, Лотмана молодого, гусара, всегда с воспаленными, печальными даже в смехе глазами. Как будто понимал все… Как будто. Глаза воспаленные, много думал, работал ночами, утром на лекцию.

Привези мне Юрмиха живого, который, как только рука не уставала, приподнимал головной убор перед каждой студенткой или престарелой дамой. Смех его привези, грусть его привези, четкие представления о добре и зле привези. Сейчас их нет вовсе.