Что посмеешь, то и пожнёшь

Обжёгшись на своей дурацкой помощи, я двинулся к остановке. Не хотите, ну и не надо. Вернусь на вокзал, в буфете пожую, а там до своей электрички как-нибудь доторчу.

Одначе уехать мне не суждено было.

Уж что тебе начертано, не обежишь.

Я уже поднялся на первую ступеньку, радуясь зябкому автобусному теплу, как кто-то сильный дёрнул меня сзади за низ пальто, и я повалился на спину.

Оглядываюсь – я на ручищах у гиганта Рыжкина.

– Извини, пожалуйста! – поставив меня на ноги, будто вонзив в снег, он зачастил словами, с трудом переводя дыхание. – Упыхался, пока бежал… Слуш сюда. Я ж тебе почти нагрубил и вовсе не по делу. Вот голова и два уха в придачу по бокам. Ну начисто запамятовал! А когда ты отбыл, накатилось, вспомнил и рысью вдогонец. Вот какой компот!

Рыжкин подтолкнул меня впёред по пробитой тропинке, как бы говоря: иди.

И я пошёл, не спрашивая, куда и зачем идти.

Для надёжности он взял меня за руку выше локтя, точно боялся, что я убегу.

– Вот какой компот! – на разгонку повторил он. – Только, – недоверчиво покосился, – прости за прямоту, квёленькой ты весь какой-то. Справишься ли?

– В грузчики нанимаешь? – поддел я.

Меня заело, что мою худобу ставят мне в вину.

Рыжкин простительно качнул рукой. Мол, была не была.

– Вот такое у нас чепе… От имени и по поручению бюро райкома я писал в саму в Москву. В «Комсомолку». Люди там, конечно, вежливые, прислали цидульку: ждите, командируем корреспондента. Ещё когда я получил эту писульку, а никто не едет. Спешат и падают! А суд уже на той неделе. Уже день слушания назначен! А до суда нельзя допускать… Я верю, суд оправдает его, но, повторяю, до слушания дело нельзя доводить. Мы ж провинция… Городок с кулачок… Все друг дружку знают. На суде весь город скопится… Как жизнерадостные дети Совка…[303] Выставить на судилище… Каково потом и ей и ему в этом городе жить? Ты понимаешь?

– Пытаюсь… Толком можешь объяснить, что же, наконец, такое стряслось?

– А ничего, собственно, такого не стряслось, – опустив как бы под тяжестью случившегося плечи, устало пробормотал Рыжкин. – Просто комсомолка пошла на свидание с комсомольцем, а со свидания вернулась… недевушкой…

– А кем же? Членом КПСС с семнадцатого года?

– Женщиной.

– Это ново? А к кому ходила… Он-то что?

– А сидит. Ждёт суда. Так судить надо не этого парня, а того, кто ладится его судить!

– Это уже что-то новое.

– Представь! Мать этого парня, Фёдора, в суде секретарша. Между нею и новым следователем – я его не знаю, не сталкивался – вспыхнула какая-то служебная свара. И надо же такому набежать… Под следствие попал именно её сын! Дело отдали вести именно этому следователю. Вот он, кабриолет,[304] и выгибается! Я был у Фёдора в кутузке, спрашивал, согласен ли жениться. Согласен! И на очной ставке подтвердил. Он согласен, она согласна.…

– Гм… Он согласен, она согласна… А как же дело оказалось у следователя, а сам Фёдор в предварительной отсидке?

– Подробности у Лиды. К ней я приведу тебя в самую последнюю очередь. А сначала, свожу-ка в финотдел, где Фёдор работает инспектором и шофёром по совместительству, в вечернюю школу к учителям, к ребятам прямо на занятие, к соседям. Послушаешь, что же этот Фёдор за человек, и ты убедишься, что вовсе не зря от имени бюро писал я в «Комсомолку».

4

Я был и у Лиды дома.

С самой Лидой не разговаривал, и слава Богу.

Мать её, узнав, кто я и зачем явился, взмолилась:

– Не надо! Не трогайте её! Она и так на работу бросила ходить, в школу бросила ходить, на улицу даже со стыда глаз не выносит. Сидит за стенкой в комнатёхе да ревмя ревёт. Боюсь я за неё. Не наложила б на себя руки из-за этого ковырялки-следователя. Это в какой позор втоптать!.. В чёрном воронке возить на допрос, на обследование к судебному врачу… Не силодёром ли бельё снять… Какое сердце не охнет? Какое сердце не затаится от таких надругательных обид!.. Сидит, всё стонет да всё дурой честит себя. Оно и жалко. А подумаешь, дура и есть! – неожиданно выворотила мать. – Я как понимаю…

Она придвинулась ко мне, заговорила вшёпот: